Знакомство по объявлению

Лолу Эрик обожал. По утрам она провожала его до школьного автобуса. Спала она в коровнике, но в нужный час выбиралась наружу и усаживалась на пороге дома, негромким лаем поторапливая своего дружка, если тому случалось замешкаться, что, впрочем, бывало нечасто. Анетта смотрела, как они уходят: псина бежала чуть впереди мальчика, степенно и несуетливо, преисполненная сознанием важности своей миссии. Ритуал сложился сам собой в начале учебного года и с тех пор неукоснительно соблюдался: Лола трусила по дороге рядом с Эриком, шагавшим с огромным синим рюкзаком за спиной, оттягивавшим ему плечи, следила, как он садится в автобус, возвращалась домой, где за приоткрытой дверью на коврике ее уже ждала приготовленная Анеттой миска с теплым супом или хлебом, размоченным в разбавленном водой молоке, с чувством выполненного долга лакала из миски, не забывая тщательно ее вылизать, и снова бежала в коровник, чтобы успеть к концу утренней дойки.

Присутствие Лолы — этого сильного и грациозного животного, дарившего его своей благосклонностью, — существенно скрашивало Эрику жизнь. Потом, в автобусе, старшие мальчишки могли сколько угодно насмехаться над новеньким с непроизносимой фамилией и отпускать довольно злобные шуточки на тему «понаехали тут всякие», обзывать его бельгийцем и вслух рассуждать, что там, на севере, живут одни нищие, ни шиша у них там нет, одни шахты да заводы, и те все позакрывались; они могли зубоскалить хоть до посинения — он не реагировал на их выпады. Заняв место впереди, в первом или во втором ряду, лучше всего — сразу за водителем, он устраивался поудобнее — теплая куртка уютно согревала озябшее тело, — прикрывал глаза и погружался в свои заветные мысли. Нет, он не станет плакать — зачем? Он просто спокойно подождет, пока все не утрясется; месяца через два-три большие ребята забудут про него, привыкнут, что он здесь, и перестанут дразниться.

Дядькам и Николь, разумеется, не слишком нравилось, что каждое утро они на четверть часа лишаются помощи Лолы, но открыто возмущаться этим они не решались. Правда, Николь иногда ворчала сквозь зубы, что мальчишка своими телячьими нежностями портит собаку, которая и без того избаловалась дальше некуда, вон дядьками вертит как хочет, взяли моду катать ее в машине, тоже мне принцесса.

Николь по утрам бывала особенно раздражительной; проделывая все необходимые манипуляции, которых требовал уход за телятами, она оглашала сумрак коровника гневными тирадами, достигавшими ушей Поля. Он отвечал ей односложно, если вообще отвечал, давно убедившись, что лучше с ней не спорить — пусть выговорится. Предлогов для недовольства у Николь всегда имелось в избытке: прицепившись к чему-нибудь одному, она бушевала, пока не выдохнется, затем находила что-нибудь еще, и так далее. Умница Лола, чувствуя настроения хозяев, отрабатывала по полной программе — молча, без лая, носилась туда-сюда по проходу, словно демонстрировала людям и животным: я здесь, на дежурстве, за всем приглядываю, ничего не упускаю.

Возвращение Эрика из школы во второй половине дня превращалось в небольшое торжество, с неизменностью повторявшееся четыре раза в неделю. Лола откуда ни возьмись выскакивала на дорогу, едва автобус открывал двери, бросалась к мальчику и принималась тыкаться ему в колени своей шелковистой головой; Эрик тут же присаживался перед ней на корточки, гладил по теплой шерсти, захватывая под шейкой полные ладони пушистого меха, и, вознаграждая верную подругу за пунктуальность, бормотал ей на ухо только им двоим понятные ласковые слова. Обратный путь они проделывали чуть ли не танцуя: Эрик шел быстрым шагом, а Лола носилась вокруг него кругами, то отставая, то забегая вперед, а на последних метрах извещала домочадцев о прибытии чудо-мальчика громким и радостным лаем.

С первых совместных дней во Фридьере Эрик с Лолой, облюбовавшие себе местечко наверху окружавшей двор стены, изобрели для общения свой собственный язык — некий варварский набор гортанных междометий, перемежаемых бессмысленным для постороннего речитативом и сопровождаемых взаимными объятиями и облизываниями. Их часто можно было видеть сидящими в обнимку: мальчик сжимал ладонями собачью морду и укладывал подбородок на бархатистую голову Лолы ровно посередине, — и так, не шевелясь, они надолго замирали, словно слившись воедино. Эрик утверждал, что Лола по-своему думает, что он прямо-таки чует, как у нее под шкурой, между тонкими жесткими ребрами, пробегают мысли. Обитателей Фридьера Лола знала лучше кого бы то ни было, наизусть изучив все их повадки. По свидетельству Эрика, она ни капли не доверяла Николь, имевшей гадкую привычку пинать ее ногами в самые чувствительные места.

Зато дядьки в ее табели о рангах занимали почетное место кормильцев и благодетелей, никогда не скупящихся на ласку. Они не ленились ломать для нее на мелкие кусочки хлебные корки — несмотря на то, что оба сохранили превосходные зубы и терпеть не могли, чтобы зря пропадала хоть крошка еды, корку с хлеба они всегда срезали и, намазав ее маслом, паштетом, соусом или вареньем, подсовывали своей любимице. При этом они никогда не кидали лакомство на пол и не клали его на край стола. Лола в ожидании подачки сидела с самым безразличным видом и смотрела в сторону. Но, как только раздавался щелчок складного ножа, она приближалась, снова садилась и с достоинством принимала угощение, спокойно заглатывая кусок за куском, протянутый на ладони стариками. Она никогда не жадничала, не торопилась; глядя на нее, можно было подумать, что она не ест, а дегустирует пищу, тщательно ее разжевывая. Дядьки по очереди наклонялись к собаке, с ворчливой лаской в голосе приговаривая, что она редкая обжора, избалованная бездельница, хитрованка каких поискать, что у нее не жизнь, а малина, но если она думает, что так будет всегда, что тут одни дурачки кругом, которые спят и видят, как бы ей услужить, то она очень и очень ошибается. Это представление повторялось каждое воскресенье во время совместной трапезы, проходившей то внизу, то наверху. Николь раздражалась и злилась, возмущенно восклицая, что у нее сил уже нет смотреть на это безобразие, вон в Африке дети голодают, сколько раз по телевизору показывали, а они тут закармливают собаку бутербродами, верно люди говорят, старый что малый, совсем в детство впали, да что ж это творится-то, да когда ж это прекратится.

Когда наступила вторая весна, Эрик с Лолой отыскали для себя укромный уголок в лесу на склоне горы. Поначалу Эрик к лесу и близко не подходил, но потом, подолгу стоя возле среднего окна в большой комнате, превращенного им в наблюдательный пункт, научился различать в сплетении ветвей просветы, указывающие на наличие тропинок. Мы пошли, обычно говорил он, и это означало, что они с Лолой направляются в лес Комб, на плато Бажиль или на речку; чтобы Анетта не волновалась, он всегда предупреждал, куда именно они собрались. Они уходили утром и возвращались к обеду, используя для прогулок время, когда никто особенно не нуждался в помощи Лолы. Эрик быстро понял, что во Фридьере весь жизненный распорядок подчинен работе; у Лолы в этом распорядке имелось свое место, и она никогда не отлынивала от своих обязанностей, чем и заслужила любовь и уважение домочадцев. Эрик ни в коем случае не хотел, чтобы у Лолы из-за него были неприятности, и не злоупотреблял ее компанией; постепенно все смирились с тем удивительным фактом, что чужой в общем-то мальчишка и собака так сдружились — водой не разольешь. В лесу Эрик с Лолой забирались в облюбованный ими укромный уголок, служивший им чем-то вроде тайного убежища. Псина обычно засыпала, доверчиво распластав на земле свое теплое тело, а Эрик вскарабкивался на развесистый бук, стоявший на краю их заветной поляны.

Ему нравилось разглядывать сверху окрестности: лесные тропинки, дом во Фридьере — отсюда было видно, какие окна открыты, а какие закрыты, — сараи, в которых возился Поль, прилепившиеся к склону деревенские постройки, цепную собаку Дювалей, луга, трактор Поля, трактор из Жаладиса, овец, коров, копающихся в огороде дядек, выходящую во двор мать, хлопочущую возле кроличьих клеток Николь, неторопливые и деловитые передвижения Поля и стоящую на своем обычном месте «диану». Он все видел и все про всех знал. Проснувшись, Лола оглядывалась, ища Эрика, а затем, догадавшись, где он, вставала перед деревом, задрав передние лапы на ствол, выражая своей позой и приказ и просьбу поскорее спускаться вниз. Она не лаяла, только повизгивала, и иногда Эрику казалось, что она сейчас заплачет. Он быстро соскальзывал на землю. Лола отбегала на несколько шагов, насторожив уши и вздыбив на загривке шерсть: минуты три она не желала с ним разговаривать, демонстрируя смертельную обиду. Впрочем, надолго ее не хватало; Эрик догонял ее, обнимал, и она его прощала.

Николь была хранительницей Фридьера — своего рода верховной жрицей местного культа, неразрывно связанного с духом этого края, замкнутого, закрытого, словно отгороженного от внешнего мира и обреченного оставаться таким вечно: и потому, что его география и климат отпугивали чужаков, и потому, что его обитатели не отличались общительностью. Посторонних во Фридьере в лучшем случае терпели; стать здесь своими было невозможно, и никакие усилия Поля — человека решительного и преисполненного самых лучших побуждений — не могли ничего изменить.

Законы здесь диктовала Николь, которой даже не требовалось произносить их вслух, достаточно было недовольного бурчания за спиной пришельцев; она не нападала в открытую, но не собиралась уступать ни пяди своей власти и своего влияния. Воинственно встряхивая темной с красноватым отливом челкой, она безапелляционно заявляла, что Фридьер — вершина обитаемой части коммуны; крыша мира, то есть практически Гималаи, как-то не удержался от комментария Эрик, когда после очередной воскресной трапезы они поднялись к себе наверх. За обедом Николь, разогретая двумя или тремя бокалами вина, произнесла целую пламенную речь в защиту Фридьера, подчеркивая его уникальность, превосходство над прочим миром и консерватизм; сама его изоляция хранит и, как она надеется и верит, всегда будет хранить этот благословенный уголок от нашествия чужеземных орд, от всех этих нищих побирушек с кожей разной степени смуглости, которым нечего есть у себя дома, вот они и прутся целыми толпами во Францию, заполонили собой все города, все равнины, садятся на шею людям, которые работают, вот именно, работают не покладая рук, а не плодят детей десятками, лишь бы нахапать побольше пособий — на радость бездельникам из социальных служб. Она говорила все это, напустив на себя удрученный вид, и сидела как изваяние, положив локти на клеенку, уперев подбородок в сжатые кулаки, — руки у нее крупные и сильные, такие же, как у Поля, подумала Анетта, которая ни за что на свете не осмелилась бы вставить хоть словечко в эту гневную тираду.

Поль тоже не делал ни малейших попыток возражать сестре, слушая ее с насмешливым смирением; дядьки и вовсе, насытившись, дружно клевали носом, как и положено двум почтенным старцам, совершенно равнодушным к фокусам современного мира, из-за которых понапрасну кипятилась их строптивая племянница. Слова, которые она выплевывала, хлесткие, напитанные желчью, разлетались по комнате, кружились в воздухе и оседали на стенах нижней столовой, ставшей эпицентром спровоцированного Николь стихийного бедствия; здесь, в этом месте, находился, по ее глубокому убеждению, пуп земли, ее заветный бастион, где она могла безраздельно властвовать, понимая, впрочем, что за его стенами все ее могущество оборачивается пустым звуком. Люди не желают признавать очевидного, продолжала она, хотя достаточно просто раскрыть глаза, и через две секунды исчезнут последние сомнения: нас обложили со всех сторон и сосут из нас соки. Ведь что делается в городах? Все перемешалось, женятся на ком попало, а потом удивляются, что французы вырождаются; и то правда, нет больше той породы, что среди людей, что среди скотины, — при этом она подозрительно покосилась на Лолу, слывшую бесплодной и действительно, вопреки упорным ухаживаниям соседских кобелей, ни разу не порадовавшую хозяев щенками.