Знамя (Рассказы и повести)

— Только я думаю, — размышлял пан Крупичка, — что они должны были бы как-нибудь дать нам знать, когда это примерно будет…

— Да это неважно, — возразил пан Колачек, — а главное, чтобы нас, патриотов, разбудили на час раньше… Мы знаем своих людей и лучше всех сумели бы посоветовать, кого надо сейчас же забрать.

Этой радостной темы хватило до полуночи. Пан Броучек сегодня расщедрился: он выпил, как в старое доброе время, пятнадцать импортных, под конец еще дважды поужинал, а когда распрощался с друзьями и зашагал домой по улицам Смихова, сердце его играло, словно смычком по нему водили. Ему хотелось петь «Придет, придет волюшка», — а дома по обеим сторонам улицы танцевали величественный полонез.

— Лети ввысь, мое сердце! — сказал он патетически и поднял голову к ночному небу, словно видел уже там счастливый момент, когда все порядочные домовладельцы сбросят с себя иго рабства и люди станут чтить и уважать частную собственность.

И вдруг… сердце пана Броучека затрепетало… вдруг на его обращенное к звездам лицо посыпались хлопья чего-то нежного и легонького… Пан Броучек быстро приложил руку к лицу и — в самом деле! — почувствовал между пальцами и на гладко выбритых щеках нежные пылинки. «Слава!» — хотелось крикнуть ему, потому что он понял: час настал. Но не успел пан Броучек открыть рот, как легкий сон стал овладевать им, и он удовлетворенно закрыл глаза, почувствовав, что его предсказание сбылось.

А когда он снова открыл глаза, то его сердце чуть не выскочило из грудной клетки от радости: «Едут, едут!» Улица гремела от тяжелого грохота. Пан Броучек стоял на площадке у музея с американскими флажками в обеих руках и в радостном волнении глядел вниз, на Вацлавскую площадь. Громады танков шли вверх, к музею, на перекрестках стояли полицейские в белых гамашах и поясах; за танками бежали домовладельцы, купцы, фабриканты — все сливки общества — и разбрасывали по сторонам розы. И вот впереди всех, на белом коне едет… да, это он, наша гордость, «брат» Петр Зенкл; он милостиво машет рукой в ту и другую стороны этим избранным, которые наконец дождались…

— Слава! — вырвалось прямо из сердца пана Броучека, и он полез в карман за блокнотом, где уже на всякий случай был подготовлен список тех негодяев, которых нужно арестовать.

— Слава! — и, вытаскивая одной рукой блокнот, другой он изо всех сил замахал флажком…

— Не ори, дурак, — толкнул кто-то пана Броучека сзади.

Пан Броучек оскорбленно оглянулся: кто это теперь, в такую торжественную минуту, позволяет себе невежливо обращаться с домовладельцем? И тут же вздрогнул: тончайшая паутина прекрасного сновидения прорвалась и пан Броучек был грубо сброшен на негостеприимную землю.

— Не ори, а то напугаешь мою лошадь, — повторил молочник, остановивший свою тележку у края тротуара около фонаря, у которого сидел пан Броучек. Соскочив с козел и приглядевшись к фигуре пана Броучека, молочник принялся от души хохотать.

— Поглядите-ка, Власточка, — сказал он розоволицей продавщице, поднимавшей железную штору над окном молочной, — кто-то обсыпал пеплом этого пьяницу! Чорт возьми, рано посыпать себе голову пеплом, масленица еще впереди!

Власточка взглянула на пана Броучека, но ни капельки не удивилась.

— Вы знаете, — сказала она молочнику, — здесь, на чердаке, живет неряха-художник. Он приходит домой ночью и как примется топить печурку, так выбрасывает золу из поддувала прямо в окно. Наша швейцариха уже сколько раз с ним ругалась.

Униженный до глубины души, пан Броучек поднялся с тротуара и, не будучи в состоянии сообразить, где он, собственно, находится, наугад направился к перекрестку. Его сердце разрывалось от мучительного позора и безнадежности. Столько слухов снова обмануло в этом году, столько надежд снова разбилось, столько предсказаний не исполнилось! Осыпанный, с головы до ног золой, разочарованный ходом мировых событий, он потащился дальше под ярмом своей неисправимой глупости.

Знамя

Когда я уезжал из военного учебного лагеря, было уже темно. В холщовых палатках мигали красноватые огоньки, чуть слышно шуршали камешки на кремнистой тропинке, по которой прохаживался часовой. Где-то на другом конце лагеря молодые голоса пели «Фронтового шофера». Песенка взлетала в тихом ночном воздухе среди высоких сосен, как птица. Явственно можно было разобрать только две строчки;

…помирать нам рановато, есть у нас еще дома дела…

К дверцам автомобиля подошел широкоплечий невысокий поручик. Я смутно различал в темноте черты его лица. Он сказал мне:

— Извините, товарищ, мне хотелось бы дать вам кое-что прочесть.

В руках у меня очутился небольшой сверток бумаги, перевязанный веревочкой. Поручик отдал честь и отошел.

Через час ночной курьерский поезд уносил меня в Прагу. В пустом купе я развязал сверток; в нем оказалась рукопись страничках на двадцати, исписанных твердым, энергичным почерком. Меня заинтересовала первая фраза, и я сразу же погрузился в чтение.

* * *

Высоко над темно-зеленым прибоем лесов вздымается гранитный утес. Острый пик, торчащий над поверхностью земли, смотрит на границу, у которой мы, солдаты, охраняем покой своего народа. В нескольких метрах от утеса, где подземная скала засыпана перегноем, стоит высокая ель. Ей будет, вероятно, свыше ста лет, а может быть, и двести, триста, — кто знает?

Я не сумею угадать, как долго тридцатиметровый шпиль этой ели сражался с бурями, как долго ее корни, вцепившиеся в скудную землю, воевали за влагу, растворяющую питательные вещества в почве, прежде чем сумела вырасти эта живая, уходящая в высь башня. В ней торжествует победу жизнь, существующая вопреки всем силам, которые грозили ей гибелью.

Может быть, странно, что я, бывший шахтер, а сейчас офицер чехословацкой армии, так не к лицу расфилософствовался. Но когда я стою, прислонясь к светло-серой гладкой коре этой ели, и взором и слухом преодолеваю звонкую, проникновенную шумавскую тишину, у меня возникает потребность обдумать многие и многие вещи.

Одни люди представляют себе нашу работу как цепь романтических приключений, другие видят в ней лишь бесконечное беспокойство и мучительные лишения. И то и другое неверно: мы работаем, как забойщики на переднем участке, спаянные строгой, до последнего пункта соблюдаемой дисциплиной, подкрепляемые верой в глубокий смысл своей работы. Мы нередко наглядно убеждаемся, извлекая из дорожного мешка иностранного агента, сброшенного на парашюте, взрывчатку, капсюли и обоймы с патронами для гангстерских пистолетов, и слыша на допросе, с какими страшными заданиями попал он в нашу страну, — что мы действительно охраняем мир.

Первого мая на вершине нашей пограничной ели мы вывесили красное знамя. Оно развевалось между низко несущимися облаками, как настоящий язык огня, далеко видный по ту сторону границы тем неизвестным товарищам, которые в труднейших условиях борются против собственных фашистов и иностранных оккупантов. Может быть, это знамя увидел Пауль, или Аугуст, или Херберт, которые спасли мне жизнь в Бухенвальде. Укрепляя на вершине ели древко знамени, я думал о них, об их борьбе против новых претендентов на мировое господство, которая продолжает борьбу против Гитлера. После двенадцати лет, проведенных в концлагере, после всех мучений в подземельях, после голодовок и истязаний, о которых не имеют понятия те, кто их не пережил, они продолжают оставаться на передовой линии, откуда их может отозвать одна лишь смерть.