Знамя (Рассказы и повести)

Однажды вечером меня бросили в «больницу». Это был последний этап перед крематорием. Я лежал с закрытыми глазами, сложив руки на провалившемся животе, без желаний, без воли к жизни. Я знал здешнюю программу: завтра или послезавтра ко мне придут со шприцем, сердце захлебнется ядом, разорвется. Я принимал это как неизбежность. Лишь о матери я думал в иные минуты, но равнодушно, без боли, как о милой, далекой, невозвратимой тени…

Была уже поздняя ночь, когда кто-то взял меня за руку, я приоткрыл глаза, безразличный ко всему. Я не знал этого человека.

— Du bist… der Bannertrager? [38] — спросил он меня шопотом.

— Да, я, — неслышно шевельнул я губами.

Он приподнял мою голову и прижал к губам скляночку.

— Пей! Это глюкоза.

Так он ухаживал за мной три дня и три ночи. Я не понимал этого сильного пожилого немца с красным треугольником политического заключенного. Когда он присаживался на край моей постели и короткими пальцами щупал у меня пульс, я дрожал от необычайного страха: почему он хочет помешать мне на моем пути… туда?

38

Ты знаменосец? (нем.)

Потом он спросил меня:

— Почему эта свинья в каменоломне обозвала тебя… знаменосцем?

Я рассказал ему свою историю, уже такую далекую от меня, только для того, чтобы он оставил меня в покое со своими вопросами… Rote Fahne… rote Fahne… — слова, которые так запомнились мне после допросов auf dem Schornstein… [39]

— Wo war es [40] ? — спросил он меня еще как-то, не расслышав названия нашего городка. И молча пожал мне руку. На следующую ночь меня разбудило прикосновение его руки к моему лбу:

39

Красное знамя… красное знамя… на дымовой трубе… (нем.)

40

Где это было? (нем.)

— Я говорил с товарищами чехами. Они хорошо знают твою историю. Передают привет…

Это была секунда, когда мне снова захотелось жить. Сердце, эта чужая, мертвая вещь, о которой я уже перестал думать, вдруг забилось со страшной силой, на лбу у меня выступил холодный пот.

Немецкий товарищ склонился к моему уху, положил голову на подушку около меня и стал шептать мне слово за словом:

— Фашисты разбиты под Москвой. Они бегут! Советская Армия перешла в наступление. Сталин говорил на Красной площади.

Его глаза были так близко от моих, что я даже в полумраке видел их суровый блеск. Разобьют гитлеровцев, погонят из Советской страны, освободят европейские народы от фашизма. Это сказал Сталин!

Я не помню даже, когда он ушел от меня в ту ночь.

Меня трясла лихорадка. В бреду я метался в грязном холодном море, которое захлестывало меня. Я шел в темноте ко дну, но снова и снова боролся с водой и помогал себе отчаянными взмахами рук, чтобы всплыть на поверхность, и хватал воздух. Я в бешенстве кричал на себя, что должен доплыть, хотя все члены мои коченели от холода и усталости. И тут вдруг над горизонтом вынырнул корабль. Огромный корабль, с трубой шахты «Анна-Мария» вместо мачты и с красным флагом на ней, который я укрепил там своими руками.

Нет, я уже не жалел ни об одном ударе, ни об одной секунде, проведенной после того страшного часа в тюрьме. Корабль сиял красотой, а внизу под знаменем стояли рядами в военном строю моряки. Нет, не моряки… шахтеры! Шахтеры с собственными пулеметами, которые они несли на плечах, как кирки, и стреляли в небо торжественными залпами.

— Шахтеры! Шахтеры! — начал я кричать изо всех сил и принялся прокладывать к ним путь среди бурных волн.

Когда я пришел в себя после продолжительного, подкрепляющего сна, товарищ Херберт был опять около меня. Он держал перед моими глазами блестящую трубочку термометра.

— Слушай! Товарищи хотят, чтобы ты непременно выжил. Выкинь из головы прошлое, не вспоминай, не тоскуй! Думай только о будущем, о завтрашнем, о послезавтрашнем дне. Думай о той минуте, когда над вашей Прагой, над шахтами, у вас дома взовьется красное знамя. Ты должен дожить до этой минуты. Ты еще будешь нужен!

— Я доживу, доживу! — кричал я по-чешски и стискивал холодными пальцами его руку, крепкую и сильную, этот якорь спасения, который подала мне партия.

Товарищ Херберт, проживший почти десять лет за колючей проволокой, погладил меня по остриженной голове и поцеловал, как отец сына:

— Ты будешь жить! Само собой разумеется! Я расскажу об этом товарищам.

Аугуст и Пауль вырвали меня из каменоломни. Они устроили так, что я попал в блок к своим. Полгода я наблюдал, как партия боролась с фашистами на этом ужаснейшем поле боя, безоружная и все же непобедимая.

В тот день, когда ворота концлагеря распахнулись и все заключенные двадцати национальностей сошлись на первое свободное собрание, я услыхал, как перед нашей группой крикнул сильный мужской голос:

— Bannertr"ager!

Я вышел из рядов. Передо мной стоял Херберт с одним французским товарищем. Я узнал его — он работал со мной в каменоломне. Они протянули мне прямоугольный лоскут от арестантской куртки. Материя затвердела от пропитавшей ее когда-то крови.

— Возьми это с собой… в знак братства.

* * *

В нынешнем году четвертого мая армия стояла на Страговском стадионе в Праге. Она получала перед лицом народа новые боевые знамена. Я был выбран знаменосцем своего полка.

Я преклонил колено и поцеловал край знамени. Солнце зажгло огненный шелк, весенний ветерок тихонько развевал его. Наш чешский лев в центре пролетарской звезды шевелился, как живой. Тринадцать лет моей жизни, с той минуты, когда я в штольне, среди шахтеров пел «Красное знамя» и у меня судорожно сжималось горло, пролетели перед моими глазами.

У меня затряслись руки, когда я коснулся древка знамени. Я увидел лицо матери, свет лампочки забойщика, кровь французского товарища, брызнувшую на камни. Я увидел синие верные глаза Херберта. И каждое из этих мгновенных воспоминаний говорило мне одно и то же:

— Будь сильным!

Я схватил обеими руками древко и сжал его так крепко, что почувствовал, как немеют пальцы.

«Красная Тортиза»

1

На полях, простершихся от леса до самой деревни, еще лежит снег — широкая белая перина, перевязанная двумя лентами проселочных дорог. Это поздний снег. Он выпал в конце февраля, когда вот-вот уже должна была прозвенеть первая песня жаворонка. Но что за беда! Ведь этот снег спас от вымерзания озимые, да и источники вдоволь напьются талой воды: они пересохли после 1947 года и только нынче понемногу приходят в себя. Скоро с буйной весенней силой засияет мартовское солнце и древесные соки потянутся от корней к почкам. Снега не станет, и ты увидишь чудо: наше вишневское поле, недавно, как сетью, покрытое межами, кромсавшими его на бесчисленные кусочки, слилось теперь в широкое раздолье единой кооперативной нивы.

Иные «мудрецы» утверждали раньше, будто наша чешская страна только тем и хороша, что своими пестрыми крохотными полями — полоска к полоске, заплата на заплате, словно юбка бедной пастушки-сироты, призреваемой общиной и пасущей скотину на лужайке.

Но с общинным призрением сирот у нас в Чехии уже покончено. А сейчас мы кончаем и с этой заплатанной юбкой, с этой нищей красой, которая не давала ни тепла, ни сытости. Мы хотим другой, новой красоты, которая давала бы народу не только хлебную корку с картофельной шелухой; мы хотим просторной и щедрой красоты истинной свободы.