Знание-сила, 1998 № 02 (848)

Халява — отнюдь не синоним соцобeспечения. Ее подпитывает более широкое чувство: все вокруг колхозное, все вокруг мое. Ничейность провоцирует как воровство, так и халяву. За счет одного расхитителя может существовать десяток халявщиков. Поэтому следует уяснить: халява — вовсе нс противоположность меркантилизму. Она сама — меркантилизм. Особая, социалистическая его форма.

Существуют даже теории, что ставят знак равенства между классическим социализмом и халявой. Это не совсем так. В развитых странах соцобеспечение есть, а халявы нет. Зато в КНДР социализм махровый, а халявы опять-таки нет. В иных африканских и латиноамериканских странах наоборот: нет социализма с коммунизмом, а халявы сколько угодно.

Халява сохраняет связь с докультурными способами добычи благ, например, с пресловутым «собирательством» древнего человека. В ней могучая фаталистическая нотка: наскочил на халяву — отлично, не наскочил — что же делать?

Это о понятии. Что же касается слова, то мало кто прослеживает его генезис. Первоначально было «нахаляву». Значило «по нахалке». Ухватить и нахально не заплатить, словно бы ты большой начальник, словно бы так и надо. И смыться. Или просочиться на посольский банкет в число гостей и попировать. В семидесятые годы в Москве была такая прослойка «золотой молодежи».

Оторвав часть корня, приняв ее за приставку «на», получили чистую «халяву», которую обыватель следующих поколений будет устойчиво ассоциировать с «халвой»: «Это сладкое слово «халява»».

В халяве есть и известная широта души, и русская удаль: халявными вариантами халявщины делятся друг с другом, ими же хвастаются направо и налево, как записные донжуаны своими победами над женским полом. Без нее скучновато за границей. Но уже и там приспособились: способы позвонить из Нью-Йорка в Москву и не заплатить ни цента сообщаются по ТВ, а вместо жетонов в западные автоматы опускаются наши монеты старого образца. В российские же телефонные автоматы навострились бросать кольца от пивных банок.

Может, и правда в ней есть нечто вечное? Разве не о халяве народная русская пословица «Кто смел, тот и съел»?

Халтура. В первом значении — плохо, небрежно сделанное. Во втором и в главном — найденная дополнительная работа, на которой не очень ломаешься, а деньги получаешь. Уже и иначе: работа только для денег, к какой не испытываешь ни малейшего интереса. Вторым значением проясняется первое. То, во что он не вкладывает душу, русский традиционно делает плохо. Беспристрастного отношения к качеству работы (нравится — не нравится, а твой долг — сделать все отлично) в русском труде в советскую эпоху не сложилось. Даже наоборот: работавший качественно подводил бригаду.

Такая трудовая этика объясняет таинственное наше явление — ухудшение качества нового товара но прошествии некоторого времени, после исчезновения первоначального трудового энтузиазма. И поскольку падает как интерес работника, так и контроль, то через год по той же цене вы уже покупаете нечто совеем другое. В то же время для души, для друга, на экспорт, в подарок главе государства, для себя, на рекорд русский (советский) сделает отлично всегда.

В советской России с некоторых пор существовала возможность работать на одном месте, а подзаработать на другом. Можно было «халтурить» постоянно и «подхалтуривать» временно. Что, собственно, это означало с экономической точки зрения? Одной рукой осуждая тех, кто гнался «за длинным рублем» (большим заработком при социализме интересоваться не полагается), другой рукой государство открывало им дорогу и вроде бы шло навстречу. Парадокс разрешается просто: при существовавшей крайне низкой производительности труда у того же государства просто не было иного выбора, как косвенно удлинить рабочий день. Государство лавировало, но само лавирование было вынужденным. А гражданам тоже надо было изворачиваться: как заработать хорошие деньги при наших мизерных ставках, если не работать на двух работах? Хочешь жить — умей вертеться.

Еще одно и очень немаловажное.

В русском (советском) мире различают работу для души и работу просто. Вторую не любят. Первое же словосочетание употребляется в тех случаях, где надо сказать «призвание». Обычно обе работы ни в чем не пересекались. Обыкновенно мы занимались не тем, чем интересовались и к чему чувствовали склонность. Получалась своеобразная ситуация: каждый второй в СССР работает не по специальности, подхалтуривает где-то еще (и тоже без интереса), а для души, по призванию занимается чем-то третьим в нерабочее время. Откуда же взяться качеству?

Рисунки Е. Садовниковой

Чернуха. Близко и к «страшилке», и к «негативу» (см.) Усиленная ужасом в тысячу раз изнанка.

В мире, который анализируется, есть следы оптической поляризации. Вопреки общему мнению, этот мир не чернобелый, а черно-розовый. На одном Полюсе — оптимистические мечты, позволяющие даже на нашу реальность посмотреть с восторгом, розовые очки. На другом полюсе — абсолютная чернота, чернуха. Посредине — ни то, ни се, не вызывающее в русско-советском сознании никаких добрых чувств (см. «серость»).

Причем черный полюс сопоставим или даже превосходит по активности и напряжению розовый. В нем не наблюдается никакой апатичности и депрессивности. Нельзя сказать, что на розовой стороне — энергия, а на черной — пустота. Русская чернуха сильна, самостийна, самобытна и самодостаточна. У нее есть свой стиль и способ самовыражения, она абсолютно не похожа на так называемую беспросветность общеевропейского типа, норовящую покончить с собой от отчаяния. Чернуха если и хочет прервать чью-то жизнь, то не свою — чужую. Поэтому вскоре чернуха обозначила собой особый вид информации, слухов (катастрофы, зверские убийства, отвратительные подробности), а некий отдельный регистр искусства — часть кино и литературы, эксплуатирующая чернуху,— тоже стал называться этим именем.

Россия любит чернуху, но не меньше любит ее ругать, сетуя на засилье чернухи в СМИ. Но сетуя на нее, ее же и смакуют. Оптимизм понимается как простой недостаток информации, а жизнь в действительности устроена по-черному.

Так, некоторые объясняют генезис постперестроечной чернухи следующим образом. У русской литературы есть давнее тяготение к реализму, но полный реализм в советское время был невозможен из-за цензуры. Когда цензура пала, реализм и правда искусства возобладали, получилось, мол, то, что получилось. (Читай: чернуха — перманентная норма.) В этом есть известная доля самолюбования. Как у Н. Гоголя: «Ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит!» •

РАКУРС

Ирина Прусс

Анекдот умер?

Да здравствует анекдот!

Один из показателей тихого умирания жанра — вдруг возбудившийся интерес к нему множества исследователей: выпускаются академические (и просто для чтения в транспорте) сборники анекдотов с солидными комментариями и без оных, одна научная статья на эту тему сменяет другую, рассматриваются лингвистические, психологические, социологические их характеристики, умами разных специалистов создается общая теория анекдота и изучаются его место и функции в русской культуре. Выходят уже и книги, посвященные сему не оставляющему равнодушным русского человека предмету; из самых последних — книга А. В. Дмитриева «Социология юмора. Очерки». Обычно такая ученая суета происходит вокруг объекта, который недавно приобрел некую стабильность, «статуарность» и потому стал более удобен для изучения, но менее жизнеспособен.

А ведь еще недавно способность порождать именно такую точную, хлесткую, искрометную реакцию на важнейшие события была вполне заслуженным (в отличие от многих других) поводом для национальной гордости великороссов. Я это осознала, когда мой друг чех поделился со мной своей печалью: у них очень мало своих шуток («втипов»), не умеют их придумывать, импортируют из СССР. И тут же рассказал «шутку» о генеральном секретаре Гусаке, которого случайно в Москве подключили не к той компьютерной программе; вместо того, чтобы открывать очередной партийный пленум, он стал ползать по площади и, воображая себя луноходом, собирать камни. Смешно? Сейчас мне не кажется, что очень уж смешно, но тогда, помню, мы смеялись долго и самозабвенно.