Знание-сила, 2003 №11 (917)

По всем этим причинам, будь я конгрессменом США, я бы воздержался при голосовании и подождал бы, пока историки науки разберутся, что и когда изобрели Меуччи, Белл и многие другие изобретатели телефона. В истории науки немало случаев, когда одно и то же в сущности открытие делается разными людьми независимо, если оно «носится в воздухе».

Конечно, столь общие соображения не могут решить конкретную проблему: украл Белл изобретение у Меуччи или нет. Оставаясь с неутоленными сомнениями, я не могу исключить, что когда-нибудь придется отдать должное исключительной научно-исследовательской смелости проф. Катаниа и проницательности конгресса США.

1876 - Bell's original telephone

Какую же мораль можно извлечь из этой сомнительной истории науки и техники? Как минимум, три.

Во-первых, на этом маленьком примерике судите сами об Америке, как пели советские куплетисты. Члены американского парламента — тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. И свойство ошибаться, и горячая симпатия к неудачливому итало-американцу — «великолепному изобретателю и никудышному бизнесмену». Конгрессменов не остановило громкое имя Белла, покрытое научно-технической славой и толстым слоем золота, — перед исторической справедливостью все равны. Проявлению человеческих чувств не помешал и античеловеческий акт террора 11 сентября 2001 года, — проект резолюции был внесен спустя лишь месяц, рядом с обсуждениями проблем контртерроризма, авиационной безопасности и т.п.

Во-вторых, ясно видно, что чувство национальной гордости свойственно итальянцам не меньше, чем другим великим и малым народам, и что итальянцы, даже став американцами, не перестают быть итальянцами.

А в-третьих, и в самых главных, не менее ясно видно: чтобы знание стало общественной силой, к таланту открывателя - изобретателя необходимо добавить талант предпринимателя.

Андрей {Органов

«Трудный путь к очевидности»: историк и его время

У историка вехи биографии — книги, а между ними — труд, сомнения, ошибки, страхи, о которых никто не знает.

Не все попадает в книгу, остаются раздумья, которым не находится места в строгой науке, но от них все равно никуда не денешься...

Вышла книга[ * «Опыт исторической феноменологии. Трудный путь к очевидности» (книга написана совместное А.В. Каравашкиным и издается в РГГУ). ], в которой дается обоснование нового подхода к изучению истории, не больше — не меньше. Безусловно, она привлечет внимание специалистов. Ноу книги есть шанс быть понятой и обществом, которое как никогда нуждается в глубоком осмыслении самого себя.

Мы предлагаем читателю поразмышлять о проблемах гуманитарного познания с доктором исторических наук, профессором РГГУ Андреем Юргановым. С ним беседует его ученица — историк Маргарита Голяндина.

М.Голяндина: — В вашей книге вызов массовому и обыденному сознанию чувствуется очень сильно...

А.Юрганов: — Я думаю, что совершенно освободиться от этих установок трудно. Невольно, не осознавая своей причастности к обыденности, историк может привносить в текст своего исследования оценки, суждения, стереотипы, свойственные не обсуждаемой, априорной сфере самосознания нашего современника. Такова человеческая природа, творящая искусственные (то есть не существующие в естественной природе) смыслы. Ими заполняется весь наш мир.

— Речь идет о соотношении между личным опытом исследователя и тем опытам, который присутствует в исторических источниках. Предлагая новый метод, вы утверждаете, что историку необходимо стремиться к отказу от себя, от собственной современности. Всегда считалось, что историк — часть современности, он изучает прошлое, чтобы лучше понять себя, современное ему общество. Вы же настаиваете на том, что историк может двигаться к изучению прошлого через отказ от современности. Что заставило вас так парадоксально изменить свое научное зрение ?

— Вопрос хороший. Историк-феноменолог стремится к тому, чтобы освободиться от себя самого и понять природу изучаемой культуры в ее собственных смысловых пределах. Приведу «свежий» исследовательский пример (из книги). История юродства. Многим известно, что эти святые были особо почитаемы в Древней Руси. В науке возникли трудности в понимании существа их святости. Неясен алгоритм: за что их почитали? В их поступках видели смех, осмеяние. Но разве святой может смеяться? Смех греховен, по мысли Ефрема Сирина, он лишает человека блаженства, памяти о смерти, вредит душе, растлевает тело. Смех и святость не сочетаются. Если юродивый занимает, как считается, «промежуточное положение» между народным смехом и церковной культурой, то почему православная церковь никогда не путала шута горохового со святым угодником?

Выяснилась одна примечательная особенность: юродивые «ругались миру». Что это значит? В науке писали о том, что юродивые обличали мир, в котором они существовали. Они осуждали пороки людские. А как же смех? Выход был найден: юродивые сами (лично) не смеялись, но провоцировали смех окружающих. Казалось бы, такой «ход» снимает все вопросы. Но тогда получается, что подвиг святого сведен к протесту против человеческих пороков, — разве это характерно для христианства, в котором только Господь может осудить или оправдать? Историки оказались во власти собственной языковой культуры. Откройте толковый словарь В.И. Даля. Слово «ругаться» однозначно осмысливается как брань, ругань, бранные слова. Между тем обращение к словарям историческим и этимологическим показывает, что древнерусское слово «ругаться» можно перевести как «смеяться, глумиться, издеваться». В основе слова — две рядоположные лексемы: руг (м.р.) — насмешка, осмеяние, и руга (ж.р.) — бедная, ветхая одежонка. Значит, юродивые не только лично смеялись, но еще и глумились, издевались... над людьми? И за это они стали святыми?.. Мы дошли до тупика.

Прежние способы истолкования языковых фактов никуда не годятся — нужно начинать все с самого начала... Очевидно, что смех в христианстве возможен. Более того, крайне необходим, жизненно важен. Но он обращен не против человека, а против дьявола, нечистой силы, бесов. Цель юродивого — быть тайным воином Христа и... высмеивать бесов. Чем дальше, тем менее понятна нам эта реальность. Более того, она внушает (будем откровенны) какие-то странные чувства: может, это просто игра ума, воображения? Но факт существования юродивых остается фактом, с этим же не поспоришь. Значит, надо признаться самому себе, что перед тобой нечто похожее на не открытый еще материк, населенный неизвестными племенами, у которых свои законы существования... Чтобы проникнуть в этот затерянный мир, удержаться в нем, я должен на время пребывания в нем отказаться от своих культурных стереотипов и принять этот мир таковым, каков он есть сам для себя, в собственных границах миропонимания...

Итак, юродивый сражается с бесом. Это надо понимать буквально символически. Один пример такой борьбы. Андрей Цареградский, византийский святой, образец для подражания русских юродивых, идет... в публичный дом. Прямо скажем, не лучшее место для святого. Но что это с ним?.. Он переоделся и выглядит вполне пристойно! Блудницы не замечают ничего необычного в посетителе и начинают свое блудное дело. Конфуз в том, что на этого «франта» ничего не действует, он нечувствителен, как дерево или камень. Изнурившись в борьбе с его бесстрастием, одна блудница поняла наконец, что он переодетый святой. В этот момент он рассмеялся. Андрей увидел то, что никто из смертных не мог увидеть, — плачущего беса, причитающего, что в этом греховном мире он может всяким «обладать», а этот... смеется («ругается») над ним, то есть глумится, издевается. Андрей рассмеялся, потому что на голове плачущего беса он увидел солому, смешанную с калом и пеплом. Бес издавал дурной запах, жижа стекала по лицу... Сила беса обернулась его бессилием. Тайна дьявола не в том, что он силен, а в том, что «изгнил и немощен». Немошь и претензия на бытийную власть — вот что смешно для юродивых, которые своим смирением перед Богом и людьми достигают победы над злом...

Открывая иную источниковую реальность, мы обнаруживаем в ней не созвучие с современностью, а инобытие культуры. Что же это дает нам? Глубокое понимание себя, совсем других...

— Значит, речь идет не о диалоге между историком и прошлым (о чем писал А.Я. Гуревич), а о монологе того, кого мы изучаем? Правильно ли я поняла?

— И да, и нет. Диалог историка с «прошлым» — это не разговор двух людей в кафе за чашкой чая. Мы привычно понимаем диалог как свободное общение равных собеседников. У историка — не живой процесс общения, а опосредованный опыт. Чтобы достичь состояния «диалога», ученому-гуманитарию необходимо сильно потрудиться.