Знание-сила, 2004 № 09 (927)

Все вопросы, по существу, упираются в нерешенность одного, коренного вопроса, без внятного ответа на который остальные попросту не получится рассматривать корректно: а кто мы, собственно, такие?

Тайные Силы в действии

Отсюда, говорил независимый военный эксперт Павел Фельгенгауэр, новейший российский милитаризм.

Неэффективный, губительный, он "почему-то" находит фактически массовую поддержку. Разломы разломами, но кто бы мог подумать, как расходовались основные силы нашего общества всегда именно на военное строительство, как опиралась всегда российская власть именно на это, точно так же происходит и сейчас. Президент говорит, что "Россия должна быть сильной державой", что "наши союзники — армия и флот" (ну разве еще вассальные приграничные образования вроде Белоруссии), и ему внимают с согласием, несмотря на трагическую дикость той ситуации, что, как обратил внимание А. Левинсон, с начала афганской кампании — почти уже четверть века! — страна живет в состоянии "странной войны": "маленькой", тлеющей и не ориентированной на победу. Институт армии к этому привык. Война функционализирована. При этом решается масса задач, кроме одной: победить противника. Последний, напротив, уже скорее создается. В начале афганской кампании нам противостояли люди с кремневыми ружьями. Сейчас у тех же чеченцев современнейшее вооружение: это мы им его дали. Враг необходим, и его культивируют.

И неудивительно: людям, говорил Левинсон, нужна санкция авторитетных институтов. Из всей советской социальной системы уцелел лишь один элемент, способный ее давать, — армия. Этот, по существу, светский институт сегодня в своем роде "сакрален": освящает любые действия, объясняет, "почему мы так живем"... По результатам опросов ВЦИОМа (в том числе ВЦИОМа-A), россияне высоко доверяют армии (оплоту Силы!), при этом, как ни парадоксально, одобряя уклонение от нее. Сей уникальный факт докладчик объяснил так: доверяют не армии как таковой, а ее идее, которая отличается от реальной армии, как суд от Божьего суда.

Общество милитаризовано, но иначе, чем в советские годы. Тогда Вооруженные силы органично вписывались в социальную систему. Сейчас они фактически автономизировались. Страна переполнена вооруженными людьми в камуфляже, но эти четыре (по некоторым оценкам) миллиона человек — совершенно не те люди, которых государство может мгновенно поставить под ружье. Растет число тех, кто таким образом заявляет о своем праве применять насилие, не ссылаясь ни на какое государство. Это куда важнее даже свободной продажи оружия: обыватель уже видит в насилии норму.

Армия сегодня социализирует людей, говорил Левинсон, не меньше, чем в СССР. Притом неформальные механизмы социализации берут верх над формальными — вроде дедовшины, обучающей особому насилию: всякая армия готовит к вооруженным действиям против армии же, а казармы учат насилию над безоружными. Далее навык выносится за пределы казарм: с ним идут в "силовой бизнес", в криминальные структуры...

Основной смысл армии сегодня, подтвердил Б. Дубин, в том, что она привносит в социум состояние рассеянной боевой готовности, как бы концентрируя, собирая, "тонизируя" растерянную социальную жизнь. Отношение к армии и секретным службам подобно отношению к неким Тайным Силам. Доверяют, по сути, одному типу институтов: воплощающим авторитарно-иерархические структуры господства (президент — фигура того же типа). Не столько реальной власти, сколько "управе": "вот, мол, и на вас найдется управа!.." Характерно, что в представлении респондента "управа" не относится к нему самому и к его близким: да, "с нами без палки нельзя", но не со мной же! Россиянин доверяет силам (вполне мифологическим), которые "наведут порядок", не затронув его самого. Человек и власть оказываются на разных полюсах бытия.

Директор Франко-российского центра по общественным наукам Алексей Берелович (Франция) обратил внимание, как отчетливо была видна парадоксальность отношения россиян к власти и ее действиям во время штурма театрального центра на Дубровке. Свидетели трагедии признали: да, все было сделано плохо. Но все равно это — "наша" победа, значит, все хорошо и правильно. В массовом сознании закрепилось представление о легитимности произвола. Люди понимают, что власть ведет себя произвольно, но принимают произвол: ведь он исходит от власти! Во всяком случае, пока это не коснется их лично. Но такое "принятие" власти, заметил Берелович, — не что иное, как отчуждение от нее!

До 1999 года, говорил он, люди чувствовали иначе: "им" (власти) трудно, "мы" должны "им" помочь. Теперь считают: "они" "нам" ничего не дают, и "мы" "им" ничего не должны. Юрий Левада, директор Аналитического центра Юрия Левады, называет такое положение дел "зрительской" или "созерцательной" демократией. Это — отказ большинства наших современников от ответственности за происходящее в обществе.

Наше прошлое — это мы сами

Когда во время опросов ВЦИОМа-A, рассказывал Левада, людям предлагали назвать самое важное, по их мнению, событие XX века, почти 80% опрошенных сочли таковым победу в Великой Отечественной войне: классическое торжество "Наших" над "Чужими". На втором месте — полет Гагарина в космос, набравший примерно половину голосов: снова "наш" успех в борьбе с "Другими". (Ведь космическая гонка была частью гонки вооружений, это чувствовалось даже на уровне обыденного восприятия и помнится до сих пор.) Октябрь 1917-го, в котором несколько поколений наших сограждан привыкли видеть поворотный момент в истории, теряет позиции, уступая место 1945-му, 1961-му... Победам Большой и Сильной Страны.

Нужды нет, что, как обратил внимание П. Фельгенгауэр, в истории, в частности военной, которой люди так хотят гордиться, было столь же много героизма, сколь недоставало здравого смысла и расчета, что мы практически не были готовы к войне и победили исключительно большой кровью. Нужды нет, что, говорил он же, люди поколениями жили в чудовищной стране, построенной не для жизни, а для войны, для победы в 3-й мировой: именно под это строились города, планировались улицы так, чтобы можно было пройти после бомбардировок между руинами зданий. Не это помнят. Не об этом думают. Историческая правда при создании и проживании таких конструкций волнует людей меньше всего.

Значимость распада Союза в организованной таким образом памяти растет (Ю. Левада). Люди тоскуют не просто по утраченной жизни, которая вспоминается как устойчивая, надежная, уютная, понятная, — по Великой Стране. По Империи.

Участники симпозиума признавали: сегодня в общественном сознании этатистско-имперские ценности четко преобладают над гражданско-демократическими. Либеральный проект, политически как будто восторжествовав, в борьбе за умы и чувства, похоже, потерпел поражение. Среди важных событий века демократическая революция 1991 года оказалась для респондентов, по словам Ю. Левады, где-то на десятом месте. Разные участники указывали: провалились демократы очень во многом потому, что отказались апеллировать к национальным ценностям и вычеркнули из своего лексикона слово "Родина".

Болезнь современного российского социума Б. Дубин диагностировал как "контрмодернизационный синдром". Тяготение к "славному прошлому", поиски санкций у победоносной некогда армии — "бегство от настоящего". Не умея комфортно вписать себя в текущие исторические процессы, люди ищут ответа на вопрос, кто они такие, в прошлом. Еще в "переходный" период стало очень популярным выяснять свое происхождение и объединяться на этом основании в группы. Общество охватила "корнемания". Елена Здравомыслова, доцент факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге, говорила: эта "приватизация прошлого" связана с недоверием к официальным историческим текстам. Не чувствуя приемлемого для них смысла в Большой Истории, люди хотят видеть прошлое сквозь призму собственных биографий.

Воспряли мифы "крови", в том числе с самым фантастическим наполнением. Историк Виктор Шнирельман (Институт этнологии и антропологии РАН) говорил о том, как после распада СССР и образования русской диаспоры, когда советская идентичность утратила значение, стала резко расти роль идентичности этнической. Сильны соблазны видеть в России отдельную цивилизацию, изымая ее из обшей эволюционной схемы, основанной на социально- экономических критериях (термин "отставание" к нам неприменим, мы несравнимы!), и культивируя мессианские (по сути — националистические) настроения. Увы, это уже попало в школьные программы.

Будущее: модель для сборки

Однако наш народ, хоть и дезориентирован, исключительно терпелив, даже оптимистичен. В. Ядов обратил внимание: если в начале 90-х "людьми без будущего" признавали себя 70% опрошенных, то сегодня — всего 14%! Сами участники симпозиума были скорее осторожны. Ю. Левада назвал наши дни временем "краткосрочных надежд". Тем не менее участники предлагали свои варианты отношения к будущему.

П. Фельгенгауэр говорил: надо прежде всего свернуть милитаризацию, разоружиться, пойти на союз с тем самым Западом, которому — олицетворяемому в первую очередь Штатами и НАТО — так склонно противопоставлять себя нынешнее российское самосознание. Лишь в этом случае, говорил докладчик, российская экономика сможет эффективно развиваться. Может быть, мне показалось, но что-то он не встретил большого сочувствия в зале. Как? Сложить оружие перед мощным Врагом?!. А. Левинсон выразил надежду, что россияне перестанут искать опору в противостоянии Чужим и в Силе, олицетворяемой армией, по мере того как будет расти число людей, не нуждающихся в санкции свыше. Мы сможем войти в будущее, говорил Б. Дубин, лишь перестав цепляться за рудименты идеологии, которая десятилетиями существовала в СССР и теперь мумифицировалась до состояния ускользающих от рационального восприятия мифологических структур, и обратившись к реальному взаимодействию с миром. Тем более что, заметил культуролог Игорь Яковенко (Институт социологии РАН), у нас исчерпаны и возможности отгораживания от мира, и ресурсы той идеологии, согласно которой мы — центр цивилизации, альтернативной Западу. Изжив претензии на лидерство, нам придется войти в западное сообщество на условиях, диктуемых победителями. Можно ожидать, что сложится идентичность секулярной эпохи, структурированная вокруг гражданских ценностей и цивилизационных параметров, — не религиозная и не идеологическая. Сколь бы ни тосковали россияне по Империи, надо, утверждал Яковенко, смириться с тем, что ресурсов для ее восстановления у нас нет. Интеллектуалы могли бы в этом отношении очень помочь: культурологам, говорил В. Шнирельман, стоило бы сфокусировать внимание на культурной динамике, на возникновении гибридных культур, а не пестовать искусственно сконструированную "самобытность".