Знание-сила, 2004 № 09 (927)

Но оставим в стороне покойные сегодня идеологические игры в бисер. Тем более что упражнения в них и выдержки из избранных партий украшают любой старый словарь, энциклопедию, учебник по истории или самоучитель игры на гитаре. Вы без особого труда можете насладиться ими.

Словарь интересен не только преднамеренными, пропагандистскими искажениями, но и искажениями закономерными, объективными, вызванными самой природой истории — ее движением. Так, например, пара ничем не примечательных статей 1980 года написания отдает сегодня кощунством и наивностью одновременно:

Чернобыль, г. (с 1941), райцентр в Киевской обл., пристань на р. Припять. Рем.-эксплуатац. база речного флота. Чуг.-лит. з-д,пищ. пр-тия. Чернобыльская АЭС, в Киевской обл. Строится 1-я очередь мощн. 2000 МВт (2 энергоблока по 1000 МВт). Введен в эксплуатацию первый энергоблок мощи. 1000 МВт.

Я пытаюсь себе представить, как 13 лет назад некто равнодушно и беззаботно пробегал их глазами в поисках Черного духовенства или чернильных орешков, и у меня с трудом это получается. Взгляд не тяжелел на слове "Чернобыль", не замутнялся на слове "Припять", не спотыкался на "Введен в эксплуатацию", не вспыхивал язвительным блеском на "пищ пр-тия". Более всего на мое сознание действует слово "Строится", которое помимо собственного значения содержит в себе и время. Это время стягивается в точку, оно не способно прорасти вперед. На странице 1500 идет вечное строительство Чернобыльской АЭС, возможность завершиться у которого отобрана. Вечное недозавершение, которое видится со смотровой площадки уже осуществившегося будущего. И именно поэтому бесцветное "Строится" обугливается на глазах и приобретает тоскливо-серый оттенок пепла. Вечное предчувствие смерти. Бесконечное ожидание конца.

Вряд ли кому-то придет в голову проконсультироваться со словарем насчет самого понятия "смерть". Ведь нет более простого и очевидного понятия. Мне тоже в голову ничего подобного не приходило, а наткнулась я на него случайно, рассеяно листая словарь (да, иногда разморенность, нега и благодушие заставляют заниматься странными делами). Здесь я впервые поняла, что словарь - это не только источник информации, но и способ самого мышления. Причем мышления не под стать скрежещущим аристотелевским логическим манипуляциям или пресным всплескам гегелевского абсолютного духа. Это совершенно особенное мышление, толи начисто лишенное способности вообразить собственные определения (и принимающие через них созданную ими уникальную действительность без тени сомнения), то ли постоянно иронизирующее над собой. Извольте:

Смерть, прекращение жизнедеятельности организма, гибель его.

У одноклеточных организмов (напр простейших) ?. особи проявляется ? форме деления, приводящего ? прекращению существования данной особи ? возникновению вместо нее двух новых.

?. теплокровных ?-ных ? человека связана ? прекращением прежде всего дыхания ? кровообращения. Различают 2 оси. этапа ?.: клиническую смерть ? следующую за ней биологическую, или истинную, - необратимое прекращение физиол. процессов ? клетках и тканях.

Не обращая внимания на необходимые в подобных случаях физиологические штампы (прекращение жизнедеятельности организма, прекращение дыхания и кровообращения, необратимое прекращение физиологических процессов в клетках и тканях), заметьте, что значительная часть статьи (в серьезном энциклопедическом словаре!) представляет собой поистине оду, поэтическое описание смерти. Одинокое, почти и до этого не существующее из-за своих микроскопических размеров простейшее страдает из-за угрозы прекращения жизнедеятельности. Оно готово жить в полной темноте, испытывать жажду и холод, отказаться от единственного лакомства — питательного раствора, пожертвовать всеми ресничками и жгутиками, не показывать впредь своей ложноножки на прежнем месте жительства — любимом привычном пруду, лишь бы не исчезать до конца (до последних микроскопических единиц веса) с лица земли. Оно дрожит, боится, с опаской ждет подступающей старости. И туг вдруг оно созерцает во всем блеске самую таинственную истину мира: смерти нет. От бурлящей радости неизбежно начинают функционировать естественные процессы, и простейшее делится. Смерть "проявляется в форме деления, приводящего к прекращению существования данной особи и возникновению вместо нее двух новых". В определение мрачной смерти специально или случайно был заложен самодетонирующий заряд жизнерадостности и оптимизма: смерть — это всего лишь деление, всего лишь возникновение. Так простейшее оказывается объектом зависти человека: оно бессмертно. Но, в конце концов, по эволюционной лестнице человек не так уж и далеко ушел от одноклеточных, так что у него остается надежда: а может, и мне чего перепадет. Словарь — источник вечной надежды на бессмертие.

Философский словарь (2001 года издания), как ему и положено, напускает туману в отношения человека с бессмертием.

Бессмертие — гипотетическое качество живых существ, имеющее для человека значение высшей онтологической ценности.

Но приняв выражение "высшая онтологическая ценность" за слова- паразиты в устах философствующего субъекта и проинтерпретировав "живые существа" как "боги и ангелы" (вспомнив попутно, что ангелы как тварные бестелесные существа весьма просты по природе, а бог, так вовсе абсолютно прост как чистая форма в понимании, например, средневековой схоластической философии), мы подучим ту же зависть к простейшим, о которой уже шла речь выше. Это подтверждает существование единого словарного типа мышления, который воспроизводится в каждой новой словарной единице. Интересен ход этого мышления и в самом определении бессмертия как гипотетического качества. Возьмем человека. У него есть ряд вполне безусловных качеств: цвет глаз, рост, вес, пол. Есть менее явно выраженные, но все же достоверные черты характера (наивность, леность, завистливость и т.д.). А есть некие гипотетические качества, которых зафиксировать нельзя никаким образом, но представление о которых все же имеется. Например, нравственность. Таким образом, нравственность для человека такое же гипотетическое качество, как бессмертие для бога. Или по-другому: человек — такой же гипотетический носитель нравственности, как бог бессмертия. Словари открывают угол зрения, ранее скрытый от человека тяжелой и плотной завесой законов формальной логики. Словарь освобождает человеческое сознание.

Впрочем, отойдем от конкретных (хотя и весьма интересных, но довольно однообразных в общих принципах) изгибов словарной мысли. Обратимся к словарю как хранителю информации, имеющему культурно-значимую ценность. Словарь, на поверхностный взгляд, — верный страж культурных достижений, исторических событий, научных открытий. Однако история продолжает совершаться, следовательно, объем информации постоянно увеличивается (что будто отражается в переизданиях словарей). Но возьмите для сравнения два энциклопедических словаря десятилетней разницы: по весу (а именно так удобнее всего измерять объем фактического содержания) они практически идентичны. В чем тут дело? Может, в размере шрифта или иных типографических деталях? Уверяю, это здесь ни при чем. Дело в простых физических возможностях книгопечатания, от которых в конечном счете оказывается зависимой сама культура. Если новая информация появляется непрерывно, и старая, естественно, остается неизменной, то каждое новое энциклопедическое издание должно содержать старую информацию в полном объеме и добавленные новые сведения. Если это и возможно какое-то время (не более нескольких лет), то дальше, очевидно, должны быть сделаны какие-то изменения в организации словаря. Происходит концентрация информации на отрезке новейшей истории (эта общая тенденция проявляется не только в составлении словарей, но и в издательском деле в целом, а также в преподавании). Старая информация (о культурных достижениях, исторических событиях, научных открытиях) аннулируется, девальвируется и в конечном счете попросту выбрасывается. Сейчас для средне просвещенного и в меру интересующегося читателя существует только двадцатый век и кусок девятнадцатого; для въедливых интеллектуалов — среди серого моря беспамятства еще и островки других веков (с которых отчаянно машут нам руками почти уже невидимые Паскаль, Спиноза, Лейбниц). Эта тенденция в наименьшей степени касается живописи и в наибольшей — литературы. Великие имена сегодня: Набоков, Ремарк, Хемингуэй, Достоевский и т.д. Да, пожалуй, еще известны Флобер, Бальзак, Золя. Они еще находятся в загоне исторического настоящего, но кто их читает сегодня? Или возьмем Ницше, которому, конечно, не пристало жаловаться на невнимание. На 500 лет его хватит, но потом статьи о нем будут уменьшаться, сжиматься, вырождаться в строчку: Ницше Ф., Германия, философ. Не следует заблуждаться насчет хранительной функции словаря, скорее, это функция очистительная. Словарь — чистилище коллективной памяти. И уже почти не вызывает сомнений, что появится словарь (сроки здесь не принципиальны), в котором перед статьей о Декарте ("Декарт (1596-1650), французский философ, основатель картезианства") будет стоять:

Гитлер (1889-1945) — известный немецкий политический деятель.

Анатомия власти

Александр Савинов

Прогулка социолога в Версале Как возникает неограниченная власть

Ты идешь по улице, интеллигентный человек у которого новые немецкие порядки вызывают только отвращение и ничего более.

Тебе навстречу некто выбрасывает руку в фашистском приветствии: "Хайль Гитлер!" Помногу раз на день. Не ответить — навлечь на себя подозрение. Ответить — начнешь презирать себя самого...

Так замечательный немецкий психолог Беттельгейм описывал психологию принятия фашизма: механизм состоял из множества повседневных актов, обязательных для всех поголовно. Сначала уговариваешь себя, что это так, чепуха, никчемный жест, всего лишь жест.

Потом, чтобы сохранить самооценку, начинаешь вслушиваться в пропаганду: а может, не все там ложь, а может... Оказывается, этот психологический механизм каждодневного, повседневного, из мелочей состоящего втягивания человека в определенные идеологические отношения изобрел, если говорить о политике, Людовик XIV — он же "король-солнце", он же "государство — это я". Так втягивают в бред, и все сумасшедшие становятся нормальными, а нормального уничтожают. В этом есть своя железная рациональность.

Говорят, бред всегда логичен.

Панталоны Его Величества

...Утром придворные собирались в длинном зале Версальского дворца и размещались в порядке столь же строгом и выверенном, как узор знаменитого парка. Они стояли у дверей королевской спальни.

Приглушенный звук голосов прерывался — король проснулся. Камерпаж открывал двери спальни. Начиналось утреннее "посещение" монарха. Первыми входили сыновья и внуки короля, потом, в строгом порядке, допускались иные: секретари короля и его интенданты, главный врач и хранитель милостыни. Потом наступала очередь маршалов Франции и министров. В это время главный хранитель гардероба бережно снимал ночную рубашку и медленно принимал из рук одного из присутствовавших дневную одежду монарха. В присутствии избранных придворных перемещались туфли и панталоны, убирали ночную посуду и с величайшей осторожностью направляли руки короля в рукава кафтана... Начинался обычный день, один из многих дней жизни величайшего монарха Европы.

В конце XVI [ века Франция была образцом для других европейских держав: безграничная и неоспоримая власть короля, послушная знать, покорный народ. Впоследствии авторы исторических романов выделяли эту эпоху, время интриг и запутанных любовных приключений. Все представляли придворную жизнь королевской Франции как бесконечный и расточительный праздник.

В 1939 году, перед началом мировой войны, известный немецкий социолог Норберт Элиас закончил подробный и обобщающий труд "О процессе цивилизации", где были представлены неожиданные выводы о роли придворного общества и самого Людовика XIV в истории европейской культуры. После падения нацистской диктатуры исследования Элиаса получили широкую известность: на взгляд немецкого социолога, придворное общество позволяет понять, как возникает "позиция единоличного властного господства", а все помнили, с каким восторгом в Германии приветствовали Гитлера. Главная проблема, по мнению Элиаса, определить, как повседневная культура: сумма взглядов, обычаев привычек, ритуалов — заставляет повиноваться, сгибаться в поклоне, создает особый тип отношения людей к власти. Многочисленные факты, которые традиционно признавались незначительными ("фоновыми"), могут стать главными "инструментами" властного господства.