Знание-сила, 2004 № 10 (928)
Шрифт:
В новом веке главные герои американской социальной жизни XIX века начинают неуклонно отходить на второй план. Независимые фермеры и малые предприниматели растворяются между возникающим «над ними» слоем «капитанов» крупного капиталистического производства и сложившимся «под ними» индустриальным рабочим классом. Если в 1820 году американская нация на три четверти состояла из сельских трудящихся (и в основном из фермеров), то в 1880-м она состояла из селян только на половину, а в 1949-м — лишь на одну восьмую. Уменьшалась и роль мелкого предпринимателя. Разоренный фермер и мелкие торговцы или уходили в слои наемной рабочей силы, или пополняли собой слои «люмпен-буржуазии» с временным
Общий вывод Миллса о положении старых средних классов в Америке оказался однозначно категоричен: «Прочной взаимосвязи между предпринимательством и собственностью — этой колыбели классической демократии — в Америке больше не существует. Теперь это не страна малых предпринимателей. Над мелкими предпринимателями—большие деньги, под ними — чужаки, наемные работники, перед ними — удел политически зависимых аутсайдеров, за ними — их мир».
К середине XX века в Америке образовался новый средний класс, численность которого на четверть превзошла долю старого.
Он состоит в основном из менеджеров, высококлассных специалистов, продавцов и офисных работников. Это «белые воротнички» — слой людей, связанных с крупным индустриальным производством. Новые средние классы имеют иерархическую структуру.
Главный двигатель их развития — менеджмент. Он встроен в бюрократические процессы, мобилен сверху донизу. Сила менеджеров на протяжении XX века неуклонно возрастает. Процессы управления становятся все более рациональными и обезличенными, в духе сюжетов Кафки. Сам капиталистический дух бюрократизируется, а предприятие превращается в фетиш. Ультимативный тип власти в нем стремится всеми манипулировать.
Как старым, так и новым профессиям становится необходим навык бюрократической деятельности, в том числе врачам, юристам, ученым, бизнесменам. Даже представители свободных профессий втягиваются в мир бюрократического контекста, идеологического спроса и роста формального техницизма.
Великий аукцион спроса и предложения рыночной экономики формирует различные типы новой торговой профессии «белых воротничков». Торговля централизуется с четкой иерархией от администраторов до продавщиц. Так же, как супермаркеты, разрастаются офисы, где беловоротничковые девушки занимают низовые позиции в иерархии, контролируемой почти исключительно маскулинным верхом.
Стиль жизни нового среднего класса совсем иной, чем класса старого. Протестантское значение работы и идеал мастерства отступают; заданы стандартные рамки принятия решений и мораль жизнерадостных роботов. Конечный смысл работы — удовольствия после работы, омраченные панической озабоченностью престижем. Ничто так не отражает статус «белого воротничка», как место жительства: маленький городок или мегаполис, район мегаполиса и т. д.
Статусная паника заставляет все время осмыслять критерии успеха. Решающий — престижное образование. Гигантский образовательный элеватор становится еще одной характерной чертой нового мира среднего класса.
«Белые воротнички» в подавляющем большинстве политически безразличны; однако именно им присущ повышенный интерес к массмедиа, особенно к пропаганде стабильности социальной структуры, основанной на ценностях нового среднего класса.
Однажды со свойственной ему самоиронией Миллс пояснил свой пессимизм словами некой дамы, высказанными на одной из академических вечеринок: «Я знаю, Миллс, я читала ваш «Белый воротничок»... Это история одного парня из Техаса, который прибыл в Нью-Йорк». Выдержав паузу, Миллс громогласно захохотал:
«Она по-настоящему поняла меня! Мой Бог, как она была права!»Совершив стремительное академическое восхождение — из провинциального техасского колледжа во всемирно известный Колумбийский университет штата Нью-Йорк, — Миллс был назидательным положительным примером рутинного мира средних классов. Но он грезил об иной социальной организации.
Незадолго до смерти Миллс вел переговоры с Фиделем Кастро о создании на Кубе университетского центра принципиально нового типа: в нем обществоведы и гуманитарии из разных стран мира объединятся в исследовании альтернатив всемирного социального развития. К сожалению, со смертью автора проекта идея необычного университета на Кубе заглохла сама собой.
В самый разгар холодной войны Миллс создает своеобразную книгу- письмо воображаемому русскому другу: «Товарищ, я постоянно слышу, что мы с тобой фаги. Хорошо, я готов вступить в контакт с врагом, мы же с тобой можем заключить наш собственный сепаратный мир. Ведь скоро появятся зоны свободы в СССР. Я хочу, чтобы эти письма дождались тогда тебя, Товарищ».
Письма к Товарищу, создававшиеся во время нескончаемых путешествий Миллса по миру (Сараево, Инсбрук, Рио-де-Жанейро, Москва, Нью- Йорк), —довольно сложный научнолитературный жанр, соединяющий биографически-исповедальный тон, философско-социологическую рефлексию о судьбах мирового сообщества и искреннюю попытку продуктивного диалога с российско-советской культурой. Автор писал, конечно, не только для безымянного советского Товарища, но прежде всего для самопознания, а также для американских и западных интеллектуалов.
Миллс размышляет об особенностях собственной судьбы преимущественно в юности: «Я... сын беловоротничкового отца, зацелованный маменькин сыночек...» Он очень сожалеет, что в его окружении в провинциальном Техасе двадцатых годов практически отсутствовали какие-нибудь признаки высокой культуры. С удивлением отмечает, что его первое знакомство с образцами мировой культуры оказалось случайно связано с Россией: «Я учился второй год в колледже, когда впервые услышал классическую музыку, это была Патетическая симфония Чайковского, в то же время я увидел первую в моей жизни театральную пьесу, это был «Вишневый сад» Чехова».
Миллс пишет: «Я был интеллектуально, политически, морально одинок» и подчеркивает, что его взросление всегда было как бы обращено в прошлое: «В 30-е я был юно-молодым. Иногда я думаю, что в течение 30-х я жил в 20-е, а в ранние 40-е я жил в 30-е...» Возможно, поэтому Миллс стал историческим социологом. В любом социальном явлении, которое он исследовал, ученому удавалось чутко чувствовать существование предшествующего исторического этапа. Автобиографические размышления Миллса обрываются на 1940-х годах, времени, когда он становится самостоятельно мыслящим социальным исследователем радикального толка: «В сороковые я стал «вобби» — оппозиционером против бюрократии».
Американца с советским человеком объединяет прежде всего вот что: «Мы с тобой оба отличны от европейцев... (Миллс, действительно, начиная с 1950-х годов, посетил много стран Европы и создал обширную галерею набросков различных социальных типов европейцев: итальянского рабочего, французского полицейского, датского профессора...) Он приводит мнение югославского крестьянина о строительстве социализма: «Они хотят построить социализм, это, похоже, хорошая вещь, но почему же за такое важное строительство они нам так мало платят?» Вновь и вновь Миллс замечает себе и Товарищу: «Наша вина — нам надо общаться с европейцами».