Знание-сила, 2004 № 10 (928)

И, подхватив пальто, замела им пол и разметала монеты.

Скоро жизнь стала напоминать сценку из какой-нибудь пьесы Мольера, когда к герою один за другим следуют учителя. Кэтрин наняла учителя игры на балалайке, учителя дикции и учителя староста вя некого. С таким же успехом она могла нанять и преподавателя ветеринарии. По крайней мере, был бы прок нашему котику Крузи: от кошачьих «сникерсов» он стал чем-то покрываться под шерстью. Вся эта орава наставников исправно мучила своими предметами, Кэтрин усердно занималась, аккуратно выкладывала денежки, потом приходила на кухню, где теплее, и начинала мучить меня (а это она умела): «Шестнадцать шли мышей и шесть нашли грошей...» По-моему, мышей и грошей было куда больше, если учесть, что поговорку она талдычила за вечер несчитано. На сей раз загнанная мышь не стала ее путеводным животным. Напротив, разлучила с учителями.

В один прекрасный день Кэтрин обнаружила, что денег в обрез, Где-то там, в Америке, «мани-мани» имелись, но друг и доверенное лицо Макс, который следил, чтобы деньги Кэтрин не переводились на банковском счете, замешкался, кого-то где- то не подстегнул, и счет оскудел. В чем дело? Кэтрин запрашивала, Макс отвечал, что у него депрессия и что он хочет покончить с собой. На тот момент, прямо скажем, замысел не слишком удачный. Но Кэтрин, видно, привыкла к таким поворотам и положилась на время. А с учителями настроилась на уроки в кредит. Как бы не так! Учителя заартачились. Занятия пришлось отложить. Но вот Макс пришел в норму, и деньги явились, а Кэтрин не торопилась продолжить занятия. Она уклонялась от телефонных звонков с такой же настойчивостью, с какой учителя напоминали о себе. Чувствовалось, люди кусают себе локти, но что толку?! Кэтрин обиделась, а в предприятиях подобного рода обида — аргумент столь же веский, как и чужая жадность.

Так место учителей в сердце Кэтрин занял Крузи — черный, элегантный и стройный котик на тонких, высоких ножках. Нежнейшее существо, которому не шло постоянно чесаться. Кэтрин взялась за его здоровье с той же дотошностью, с какой предавалась учителям. С котиком она приносила из клиники кучу лекарств и завела специальный журнал процедур. Бедный Крузи чумел от внимания и при виде Кэтрин сбегал как ошпаренный. Он забивался куда-нибудь под диван, извлечь его без помощи было сложно. И Кэтрин повадилась звать меня. Ее голос только и слышался. За вечер раз сто. В конце концов взмолилась и я: хватит!

— Из-за вашего котика я не намерена сидеть за решеткой! — последовал ответ.

Я вытаращила глаза.

— Если хозяин не в состоянии обеспечить животному полноценную жизнь, в Америке полагается штраф или тюрьма. Два года!

— А что полагается, если не можешь обеспечить нормальную жизнь хозяйке?

— У Хемингуэя было шестьдесят кошек, и он не жаловался.

— По-вашему, это единственная разница между мной и Хемингуэем?

— Если бы это было как вы говорите, то я не истратила бы на Крузи мно-о-о-го, о... очень много денег.

Надо было склонить голову, но я полезла в бутылку:

— А кто вас просил?! Тоже мне, благодетельница... Пускай общество защиты животных и ставит вам памятник.

— Вы не смейтесь, потому что в первой клинике предложили его усыпить.

Такие фразы бьют в цель. Они не для тех, кто души не чает в своих питомцах, кто помнит завет Поэта: «Взгляд зверя значит больше груды прочитанных книг».

— Это что? В России так принято — усыпить? — не отставала Кэтрин. — Лучшее средство от перхоти — гильотина, да?

И рассказала, как в центре Москвы, напротив дома Цветаевой, в клинике с приятным названием «Идеал» и т. д., и т.п.... Словом, она подыскала настоящего доброго доктора, но он стоит дороже.

Я не просто расстроилась, я готова была усыпить самого доктора Смерть, но это обошлось бы еще дороже. Короче, шестьдесят хемингуэевских кошек призывали сделать хоть одно доброе дело, желательно с последствием для врача. И мы его сделали (а врача сдали без боя).

Вечером позвонил профессор Мак-Дэниэл, автор книги «Агония русской идеи», он же — директор американской студенческой группы, шеф Кэтрин, чтобы узнать, все ли «о’кэй», и проговорился, что Кэтрин имеет привилегии, так как служила в армии. То-то я видела у нее вещевые мешки защитного цвета... Значит, и привилегии ее такого же цвета, да еще шелестят...

— Юджин О’Нил, — объявила Кэтрин однажды, — сказал: «Тот, кто верит в невозможное, ближе всех к подножию радуги». Вы верили в невозможное. Вы были у радуги.

Надо же, а я не заметила. Вот темнота! Правда, имя писателя знала. Еще бы! Нобелевский лауреат, драматург великой депрессии. И видела его пьесы. И знала, что он, между прочим, отец последней жены Чаплина Уны... Но я никогда не думала, что нобелевские лауреаты такие дети: им мало нагородить пышных слов, они желают все напечатать. И в этом качестве участвовать во всеобщем психозе.

— Вы понимаете, — продолжала Кэтрин, — у меня ностальгия по Советскому Союзу! По невозможному! Я — совок. Зовите меня Екатерина Ивановна Пушкина.

Вот что значит переборщить с отрицанием. Начинается жизнь фантомов. Американцам преподносили только одну Россию — террора, жертв, коммуналок и диссидентов в соответствии с фразой «У русских непредсказуемое прошлое».

— Но у нас уже есть один советский человек. Это я. Второй — многовато для совместного проживания. Итак, Екатерина — понятно, почему, Ивановна — потому что ваш отец Джон, а Пушкина?.. Из уважения к русской литературе?

— Нет! Потому что моя фамилия Ган, а «ган» значит «пушка»!

Так мир подобий дал знать о себе. По принципу бреда. Взял и спутал все карты, да еще задел что-то в душе. Уронил до разменной монеты, которую каждый может поднять и перевернуть как угодно.

— Не обижайтесь, — сказала я, — но «ган» значит «балда». Довольно и того, что дом у нас сталинский.

— Конечно, должны обижаться вы, — рассудила она позднее. — У меня тоже есть любимый поэт, и мне было бы неприятно, если бы его игнорировали.

Но здравый смысл — штука, которая не любит являться все время. Тем более когда один человек — дотошный, а другой — взрывной, один в своем праве, как при допросе, а другой сыт «интересом» по горло. Кэтрин опять привязалась — с вопросом о коммуналках. То есть лучшей темы для пытки не отыскала. Дело даже не в геме, а в предопределенности содержания. Вроде: надо ли наступать на грабли? Ясно — не надо, и спрашивать нечего. Но бывает, что отвязаться труднее, чем объяснить.

Разговор строился так: я пробовала растолковать, она пробовала понять. Я опять объясняла, она на глазах тупела. Я пробовала сохранять спокойствие, она... Конечно, я взъерепенилась.

— Да чего тут неясного? Ежу понятно! Мы же с вами как в коммуналке. Так и раньше жили.

В ее невозможном лице наконец что-то протаяло, какое-то понимание. До центра Земли дошло бы скорее. Она изрекла:

— Так они вам платили?

— Кто?

— Соседи.

Было ясно: предмет безнадежен. Он вне всякого смысла и даже всякого бреда. Но меня уже одолела нечистая сила:

— Мало, что доставали меня котиком Крузи, мучили каждый день, мешали работать, теперь взялись «коммуналкой»! Вы — садистка, а никакая не Пушкина, вам все равно, чем изводить. Вы ничего не понимаете в нашей жизни. И дурацкая ностальгия по Советскому Союзу тут ни при чем!