Зодчий. Жизнь Николая Гумилева

И все же одна его книжка на территории России увидела свет в годы запрета. Книга эта, включавшая избранные стихи разных лет, вышла в 1943 году в Одессе, оккупированной немецкими и румынским войсками. Предисловие к этой книге начиналось так:

Сейчас, когда все подлинно русские люди по ту и по эту сторону фронта с нетерпением ждут гибели ненавистного большевизма, когда приходит время решительной борьбы за Новую Россию, стихи Николая Гумилева звучат для нас с новой силой…

Биография поэта излагалась с симптоматичными изъятиями (не упоминалось, в частности, о его участии в Первой мировой войне) и с довольно фантастическими подробностями (Гумилев якобы не только «охотился на львов в Африке», но и «дрессировал крокодилов в Америке»).

Кто был инициатором издания этой книги, мы не знаем, но, по всей вероятности, это были люди, которые видели в войне путь к сокрушению «ненавистного большевизма» и ради этой цели готовы были даже на сотрудничество (пусть временное и лукавое) с оккупантами. Гумилев едва ли одобрил бы их выбор (вспомним его разговор с Одоевцевой о будущей войне). Но среди тех, кто знал и любил его стихи, были и молодые люди, чья позиция в схватке тоталитарных держав была совершенно противоположной. Так, цитатой из «Жирафа» заканчивается одно из стихотворений Павла Когана, чья пресловутая «Бригантина», конечно, восходит к наивному экзотизму «Жемчугов» и «Романтических цветов».

Как свидетельствует автор того же предисловия к одесской книжке, в предвоенной Москве «молодежь разыскивала книги Гумилева. Платили букинистам от 50 до 100 рублей за томик». А после войны, по отзывам мемуаристов, Гумилев был самым популярным (наряду с Есениным) поэтом в лагерях «перемещенных лиц».

Запрет на Гумилева не был снят до 1986 года. Его стихи не только не издавались книгами, но и не входили в антологии [181] . Но его прижизненные сборники беспрепятственно продавались в «Букинистах», и молодые читатели никогда не забывали его. Всплеск интереса к Гумилеву относится к середине 50-х — началу 60-х. Именно в это время среди всего написанного и напечатанного им был выделен просвещенными ценителями поэзии «Огненный столп».

181

Чуть ли не единственное исключение — «Русская поэзия конца XIX — начала XX века» (М., 1979).

Потом, с «открытием» Мандельштама, Цветаевой, а чуть позже — Ходасевича, Анненского, Кузмина, Гумилев для читателей-профессионалов оказался несколько отодвинут в тень. Это было несправедливо, но исторически обусловлено. Однако более широкий читательский круг не изменил Гумилеву. Этот «широкий читатель» самиздата — младший научный сотрудник какого-то НИИ, школьный учитель, библиотекарь, инженер — продолжал упиваться машинописными копиями «Жирафа» и «Капитанов», а в конце 80-х ринулся раскупать бесчисленные новые гумилевские книги, появившиеся в продаже.

Тот Гумилев, о котором можно прочитать на этих страницах, — другой, гораздо более сложный: мастер, труженик, тайновидец, глубокий и тонкий, хотя и не лишенный слабостей, человек. Но если автор этой книги написал ее, то уж точно не для того, чтобы отнять у сотен тысяч людей их кумира.

У лубочного, но обаятельного «охотника на львов» и у «упрямого зодчего» (двух образов одной и той же личности, ее проекций на разное культурное сознание) есть одна общая черта — способность внушать к себе любовь. Любовь, которая относится не только к стихам, но и к написавшему их человеку.

И автор настоящей книги надеется, что ему простят ее недостатки — потому что только искренняя любовь к поэту двигала его рукой.

Приложение Из стихотворных откликов на смерть Гумилева

Ирина Одоевцева

Памяти Гумилева

Мы прочли о смерти его. Плакали громко другие. Не сказала я ничего, И глаза мои были сухие. А ночью пришел он во сне Из гроба и мира иного ко мне, В черном своем пиджаке, С белой книгой в тонкой руке, И сказал мне: «Плакать не надо, Хорошо, что не плакали вы. В синем раю такая прохлада, И воздух синий такой, И деревья шумят надо мной, Как деревья Летнего сада…» 1921

Баллада о Гумилеве

На пустынной Преображенской Снег кружился и ветер выл… К Гумилеву я постучала, Гумилев мне двери открыл. В кабинете топилась печка, За окном становилось темней. Он сказал: «Напишите балладу Обо мне и жизни моей! Это, право, прекрасная тема». Но, смеясь, я ответила: «Нет! Как о вас напишешь балладу? Ведь вы не герой, а поэт». Он не спорил. Но огорченье Промелькнуло в глазах его. Это было в вечер морозный. В Петербурге на Рождество… Я о нем вспоминаю все чаще, Все печальнее с каждым днем. И теперь я пишу балладу Для него и о нем: Плыл Гумилев по Босфору В Африку, страну чудес, Думал о древних героях Под широким шатром небес. Обрываясь, падали звезды Тонкой нитью огня. И каждой звезде говорил он: «Сделай героем меня!» Словно в аду, в пустыне Полгода жил Гумилев, Сражался он с дикарями, Охотился на львов. Со смертью не раз он встречался В пустыне, под небом чужим. Когда он домой возвратился, Друзья потешались над ним: «А, Николай Степаныч, Ну как веселились вы там? И как поживают жирафы И друг ваш гиппопотам?» Во фраке, немного смущенный, Вошел он в сияющий зал И даме в парижском платье Руку поцеловал. «Я вам посвящу поэму, Я вам расскажу про Нил, Я вам подарю леопарда, Которого сам убил». Веял холодом страусовый веер, Гумилев не нравился ей: «Я стихов не люблю. На что мне Шкуры диких зверей?» Когда войну объявили, Гумилев ушел воевать. Ушел. И оставил в Царском Сына, жену и мать. Средь храбрых он был храбрейшим, И, может быть, оттого Вражеские снаряды И пули щадили его. Но приятели косо смотрели На Георгиевские кресты: «Гумилеву их дать — умора!» И усмешка кривила рты. «Солдатские. По эскадрону Кресты такие не в счет. Известно, он дружбу с начальством По пьяному делу ведет!..» Раз, незадолго до смерти, Сказал он уверенно: «Да! В любви, на войне и в картах Я буду счастлив всегда. Ни на море, ни на суше Для меня опасности нет!» И был он очень несчастен, Как несчастен каждый поэт. Потом поставили к стенке И расстреляли его. И нет на его могиле Ни креста, ни холма — ничего. Но любимые им серафимы За его прилетели душой, И звезды в небе пели: …Слава тебе, герой!.. 1923

Елизавета Васильева (Черубина де Габриак)

Памяти Анатолия Гранта

Как это странно во мне преломилась Пустота неоплаканных дней. Пусть Господня последняя милость Над могилой пребудет твоей. Все, что было холодного, злого, Это не было ликом твоим. Я держу тебе данное слово И тебя вспоминаю иным. Помню вечер в холодном Париже, Новый мост, утонувший во мгле… Двое русских, мы сделались ближе, Вспоминая о Царском Селе. В Петербург мы вернулись — на север. Снова встреча. Торжественный зал. Черепаховой бабушкин веер Ты, читая стихи мне, сломал. После в «Башне» привычные встречи, Разговоры всегда о стихах, Неуступчивость вкрадчивой речи И змеиная цепкость в словах. Строгих метров мы чтили законы, И смеялись над вольным стихом, Мы прилежно писали канцоны, И сонеты писали вдвоем. Я ведь помню, как в первом сонете Ты нашел разрешающий ключ… Расходились мы лишь на рассвете, Солнце вяло вставало меж туч. Как любили мы город наш серый, Как гордились мы русским стихом… Так не будем обычною мерой Измерять необычный излом. Мне пустынная помнится дамба, Сколько раз, проезжая по ней, Восхищались мы гибкостью ямба Или тем, как напевен хорей. Накануне мучительной драмы… Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь Над канавкой из Пиковой Дамы Пролетел петербургский лихач. Было сказано слово неверно… Помню ясно сияние звезд… Под копытами гулко и мерно Простучал Николаевский мост. Разошлись… Не пришлось мне у гроба Помолиться о вечном пути, Но я верю — ни гордость, ни злоба Не мешали тебе отойти. В землю темную брошены зерна, В белых розах они расцветут — Наклонившись над пропастью черной, Ты отвел человеческий суд. И откроются очи для света. В небесах он совсем голубой. И звезда твоя — имя поэта Неотступно и верно с тобой. 16 ноября 1921

Сергей Колбасьев

Смерть

…И медленно в комнату вошел, Покачиваясь и звеня, В железных перьях большой орел… Так медленно в комнату вошел И замер около меня. Камин зашипел и сразу погас, Так глухо заворчал рояль. Затянусь папиросой в последний раз И больше ничего не жаль. А может быть, еще вернусь назад, Оттуда, куда летим? Железные крылья свистят, свистят И воздух стал голубым. Поля, города и ленты рек, Гранитные скалы, синий снег, И кровь на снегу и снова снег, Паденье и быстрый бег. Сорвался и руки хватают тьму, А сверху — глаза орла… Там, в комнате, телу моему Хорошо лежать у стола. Август 1921

Ида Наппельбаум

Молитва

Н. Гумилеву

Ты правишь надменно, сурово и прямо. Твой вздох — это буря. Твой голос — гроза. Пусть запахом меда пропахнет та яма, В которой зарыты косые глаза. Пусть мертвые пальцы на ангельской лире, Как прежде врезают свой пламенный след, И пусть в Твоем царственном, сказочном мире Он будет небесный, придворный поэт. 1921

Поминальное

Я напрасно ходила в болотном лесу, Я напрасно искала на Лисьем Носу, Ты холмом безымянным в лесу не поднялся, И жасмином цветущим не стал — Ты в пучину морскую стрелою ворвался, Грозный смерч над собою поднял. И содрогнулись горы, закричала сова, И рябина упала вся в кровавых слезах, Ты виновным ушел безо всякой вины, И накрыла тебя у луны на глазах Прибалтийская пена волны Вся в брабантских твоих кружевах. 1985