Золотарь

— Барин проснулись! — донеслось откуда-то снизу.

«Он что, — подумал Кристоф, — следит за мной? Откуда он знает, что я проснулся? Ни черта себе!»

После насыщенного событиями вчерашнего дня сегодня было решительно нечего делать.

На охоту не поедешь, ибо дождь… Почитать какую-нибудь книжку? Залезть за вином в винный погреб? Поваляться на кровати? Скучно, черт подери! Насколько это все уже надоело! И так еще одиннадцать с лишним месяцев!… С ума сойти! Хоть бы Вероника побыстрее приезжала.

Так размышлял Кристоф, выходя из кабинета маэстро и закрывая за собой дверь.

«Не с кем даже поговорить, елки-палки! — думал Кристоф. — Разве только с маэстро. Но тот ушел искать пропавшего Ганса. А с Кларой или с мамой так и говорить не хочется, да и не о чем. Слуги же вообще производят впечатление каких-то недоумков. Притом враждебных недоумков. В их глазах читается немой вопрос. Вопрос? Какой вопрос? А вот какой… В их по-детски откровенных и бессмысленных глазах читается: „А кто ты, собственно, такой? Откуда ты вообще взялся на нашу голову? Вообще ты здесь без году неделя! И как ты посмел, как не отсохли у тебя руки выгнать любезных нашему сердцу чесателей, колупателей, ковырятелей, любителя пива?!“ Как они, должно быть, меня ненавидят! — подумал Кристоф. — И они даже намекали на это в своем вчерашнем представлении! А ведь здесь, в замке, столетиями, а может, и тысячелетиями, существовала на отшибе от мира своя, особая жизнедеятельность, в которой наверняка уместны и даже необходимы и любитель пива, и чесальщицы пяток, и даже рыжий 0,5 шт. Кстати, сдали ли его в зверинец? А барон Карл-Людвиг был на деле не кто иной, как важная составная часть этого коллектива, этого нелепого, как страус, симбиоза. Во всяком случае, у него даже хватило ума или, если угодно, мудрости во все это не вмешиваться. Здесь, в этом замке, реальность коверкается и уродуется, как в кривом зеркале. Может, поэтому-то и оборудовал покойный барон залу кривых зеркал? Хотел оставить своим наследникам указание, нет, даже не указание — намек… Понял — молодец, а не понял — грош тебе цена!…»

— Кушать подано! — возник неожиданно из пыльного воздуха объявлялыцик. — Кушать подано! — повторил он. Ни единый проблеск мысли не нарушал каменную гармонию этого лица.

— Уйди! — сказал Кристоф. — Уйди! Не хочу я кушать.

«Если я еще хотя бы раз увижу хоть одну из этих рож, не могу поручиться, что останусь спокоен и не разукрашу ее хорошенько синяками!» — с ненавистью подумал он.

«Кушать подано» исчез так же неожиданно, как и появился. Казалось он просто растворился в облаке пыли.

Сознание горького, мерзкого одиночества ошеломило Кристофа. «Быстрей, быстрей приезжай, Вероника! Видит Бог, как здесь без тебя тошно! Приезжай! Я тогда разгоню всю эту дворню к чертям собачьим! Приглашу сюда Леопольда и всю компанию! Кстати, может быть, Леопольд уже едет сюда. Вот бы было хорошо! Уж мы-то тогда оживим этот замок, сотрем с лица земли всю ветхость и мерзопакость! Старинная цитадель еще сбросит с себя все эти проклятия, всю эту стародавнюю гадость, в стрельчатых окнах зажгутся еще веселые, радужные огни! Тлетворный дух покинет это место под напором молодого, веселого смеха!»

А можно, женившись на Веронике, уехать отсюда куда-нибудь. Главное, вытерпеть этот год, и тогда откроются все пути: в Америку, в Россию, в Париж, даже в Китай! Денег хватит на всю жизнь. Быстрей бы только кончился этот дурацкий год!

Кристоф не разбирал, куда шел. Он то поднимался, то опускался по лестницам, открывал какие-то двери, пересекал какие-то залы, комнаты, галереи, нагибал голову, проходя старинными коридорами, потолки которых были низки.

Везде было одно и то же: копоть, грязь и пыль, пыль, пыль!… Пыль, бесконечная, как многоточие, сугробами залегала в заброшенных помещениях. Эх, господа, какая же здесь тоска!…

«Маэстро…— размышлял Кристоф. — Общаться здесь положительно можно только с ним… Его, конечно, никак нельзя причислить к разряду этой бессмысленной однофункциональной дворни. Вообще, он мужик что надо… Но такое впечатление, да так оно, наверно, и есть, будто он знает что-то такое, что мне неведомо, постоянно стращает какими-то опасностями, твердит о якобы неминуемой схватке, предостерегает от хождений по замку. Впрочем я его это предостережение уже нарушил. Все-таки, сдается мне, он просто чудачит…

Егеря?… Отличные ребята, только все они старше меня — им по 25-30 лет. С ними хорошо ходить на охоту, но не более. К тому же ко мне они относятся снисходительно, иногда даже беззлобно подшучивают. Думают, наверно, как о бог весть каком прохвосте, которому вдруг ни с того ни с сего привалило несусветное богатство. А на самом деле я для них чужой. Им все здесь чужие. Они и поселились-то не в замке, а в отдельном флигеле.

Вероника, Вероника, где же ты, когда мне так хреново?

Надо, пожалуй, будет сегодня съездить к ней. Тем более что такое десяток-другой верст для доброго скакуна? Какой бы повод придумать? Элементарный! Должен в конце концов найтись этот дурацкий Ганс. Должен найтись. Обязательно найдется, раз за поиски взялся маэстро…»

Внезапно Кристоф поскользнулся и чуть было не упал. От падения его спасло лишь вделанное в стену медное кольцо, за которое, падая, Кристоф успел схватиться. Кристоф взглянул на лужу, из-за которой едва не расквасил себе нос. На полу было разлито что-то вязкое, притом разлито было лет двадцать назад и за это время успело порасти пылью, плесенью и каким-то зеленым, отдаленно напоминающим мох, растением.

Кристоф направился далее, но уже на самом выходе из комнаты задержался. Что-то во всем этом было не так. Что-то необычное, не то что во всех остальных помещениях. Но что?… Кристоф внимательно оглядел комнату. На первый взгляд все как обычно… В углу статуя — некий обрубок без рук и головы, но со стройными ногами, — отдаленно напоминающая Венеру Милосскую. «И также женского пола», — отметил Кристоф. Статуя — вещь, конечно, не совсем обычная, но все-таки не она привлекла его внимание. Посередине помещения — двух— (или трех-) спальное ложе, ветхий трехногий стул с резьбой на спинке, массивная люстра с огарками черных толстых свечей… Ничего особенного. Кроме… Кроме?…

Кроме позеленевшего медного кольца в стене. «Ах я балда! — подумал Кристоф. — Минуту назад хватался за него, чтоб не упасть, и тут же забыл о нем! Так людям свойственно забывать оказанное им благодеяние, — неожиданно заключил он. — Тьфу ты! Я уже стал как старый дед морализировать».

Проведя по кольцу ладонью, Кристоф смахнул на пол густой ковер пыли, наслюнил палец и влажной его подушечкой отслоил податливые комочки вековой черной пыли. Да, так и есть: с виду ровная поверхность кольца на самом деле была слегка выщерблена. «Вероятно, — подумал Кристоф, — здесь какая-нибудь надпись». Он всмотрелся. Во внутреннюю окружность кольца оказались вдавлены маленькие, еле различимые буковки. Они складывались в какую-то надпись. «Латынь», — безошибочно определил Кристоф.

Слова, составлявшие надпись, также казались знакомыми. Спасибо латинисту Пфюльфелю, более известному среди студентов под прозвищем Гнида, спасибо ему, что вдолбил-таки в головы учащихся тошнотворнейший свой предмет, познание премудростей которого стоило Кристофу не одной проведенной над учебником бессонной ночи и сопутствующих изучению этого многотрудного языка приступов тоски, скуки и черной, порою, меланхолии. И, помянув профессора Пфюльфеля хорошим словом, Кристоф перевел надпись. Она гласила: «Непосвященный войдет». «Все-таки тяжелая это вещь — латинская грамматика», — подумал Кристоф. Что это за убожество глагола? И вообще, кто так строит предложение? Надпись производила впечатление незаконченной и даже бессмысленной. Непосвященный — во что?… Войдет — куда?…

Досадуя, юный барон еще раз провел по кольцу кончиками пальцев в надежде обнаружить еще какую-нибудь надпись, которая прояснила бы значение только что прочитанной. Однако никаких надписей на кольце, увы, больше не было. «А может, там, за кольцом, — вделанный в стену тайник?» — подумал Кристоф и несильно потянул кольцо на себя. Разумеется, никаких тайников в стене не было.

Кристоф огорченно взмахнул рукою и направился к выходу из помещения. • И услышал скрип.

Пронзительный звук, немного походивший на трение друг о друга заржавленных дверных петель, немного — на диссонансное соприкосновение шила и фарфорового блюдца, но более всего этот скрип походил на звук, издаваемый новым, надраенным паркетом, когда по нему волочат старый, рассохшийся рояль.