Золотая братина: В замкнутом круге

– Все в порядке.

И тут граф Оболин, сев в кресло, вцепившись руками и подлокотники, заговорил:

– Какое общество! Вся банда в сборе… Нет, как же это я?… Доверился… Кому? – Он сделал неверный жест рукой, обводя всех присутствующих в гостиной, и вдруг сказал: – Сатане! Сатане доверился! Ведь вы – дети сатаны! Нечистая сила захватила Россию!.. И вам – «Золотую братину»? Я… собственными руками… Ослеп… Наваждение! Чары! Господи! Прости мою душу грешную!.. Знаю, знаю, за что: за Дарьюшку. Сатанинская у нас с нею любовь. Замолю… Уйду в монастырь… Уйду… – И он забормотал что-то непонятное. Потянулся рукой к бутылке.

– Ладно, – тихо произнес товарищ Фарзус.

И быстро подошел к Алексею Григорьевичу. Последовал короткий мгновенный удар ребром правой руки в шею около уха – и граф Оболин, уронив голову на плечо, кулем сполз с кресла на пол.

– Спокойно, – пояснил товарищ Фарзус, энергично массируя руку. – Удар вполне безобидный. Отключился часа на два. Да и проспаться надо нашему графу. Давайте-ка положим его на диван.

Алексей Григорьевич оказался непомерно тяжелым.

– А теперь прошу всех садиться. Подведем не самые радостные итоги.

Они сели вокруг стола с залитой скатертью, посреди хаоса и разгрома, царивших в гостиной.

– Главный результат… – Товарищ Фарзус выглядел вполне спокойным. – Процесс после этих публикаций не состоится ни при каких обстоятельствах…

– Я считаю, – перебил Глеб Забродин, – что накануне процесса вы совершили серьезную ошибку. Впрочем, и себя я виню, что не вмешался.

– Поясните, – спокойно попросил товарищ Фарзус, прямо смотря на Забродина.

– Накануне процесса надо было сдать Толмачева немецким властям – и тогда никаких разоблачений в газетах не последовало бы. Никита попросту ничего бы не узнал о процессе, сидя за решеткой.

И в этот момент Глеба осенило: «Фарзус знал о подкопе под Нейгольберга». Товарищ Фарзус продолжал в упор смотреть на Забродина: «Он догадался о том, что я знал о подкопе» – и сказал с легкой усмешкой:

– А как же Дарья? Как бы мы ее вернули Алексею Григорьевичу?

– Вот только эту операцию и надо было разработать накануне процесса. И я не вижу особых препятствий к ее осуществлению. Дарья не привязана к Никите. Была не привязана… А Толмачев на полдня уезжает на свою так называемую работу. Повторяю: ваше решение мне непонятно.

Товарищ Фарзус молчал и думал: «Устроить бы тебе, умник, аварию на пути к родным пенатам».

– В той ситуации, которая сложилась, – продолжал Глеб Забродин, – возникает прямая угроза жизни Алексея Григорьевича. И исходит она от Толмачева, находящегося на свободе.

«Это так», – подумал Фарзус.

– И поэтому графа Оболина ни в коем случае нельзя оставлять здесь, в Берлине…

«А было бы неплохо, – подумал товарищ Фарзус. – Баба с возу – кобыле легче. Убрать графа руками Никиты – милое дело». И сказал:

– Совершенно верно. Мы об этом позаботимся…

– Не мы, – возразил Забродин. – Я. Мне поручена забота о жизни и безопасности графа Оболина. Я сопровождал его из Осло, вместе мы и вернемся.

«И в Швеции, – подумал Глеб, – Алексей Григорьевич сменит место жительства. Может быть, следует подумать о другой стране».

– Что ж, аминь, – заключил товарищ Фарзус. – Должен констатировать: в этой игре, где ставкой была вторая половина «Золотой братины», мы потерпели поражение. Но охота продолжается! – Господин Иоганн Вайтер потянулся к бутылке. – Граф не все выпил. Предлагаю абстрактный тост, чтобы не искушать судьбу. За удачу! – Он разлил вино по бокалам. – Как это в знаменитой опере? «Что наша жизнь? Игра!»

Они, все трое, выпили по бокалу крепкого прекрасного портвейна и теперь сидели молча. Алексей Григорьевич из состояния потери сознания перешел в похмельный сон, лежал на диване в неудобной позе и похрапывал; лицо его было бледно и покрылось испариной.

– Проснется граф, – нарушил молчание товарищ Фарзус, – сразу же покидаем отель. Раз здесь опознали Алексея Григорьевича, нам с ним вместе оставаться не резон. Весьма и весьма, как любит говаривать Дмитрий Наумович Картузов. Вы со мной согласны, Глеб Кузьмич?

– Согласен.

Штутгарт, 7 июня 1922 года

Теперь в доме у Игната Федоровича жил немец русского происхождения, бежавший от большевиков, Пауль Кауфман с супругой Дархен.

– Да на кой тебе хрен этот маскарад? – искренне удивился Игнат Фомин.

– С волками жить – по-волчьи выть, – вздохнул Никита Толмачев, теперь уже Пауль Кауфман.

– Не одобряю! – покрутил головой Игнат Фомин. – Мы с тобой русские мужики и таковыми остаться должны до смертного часа. – И, похоже, не ведал Фомин, простая душа, что говорит он по-русски с некоторым немецким акцентом. – Впрочем, живи как знаешь. Лишь бы наша с тобой дружба сохранялась.

Трудился Пауль Кауфман на новой машине, и работа у него спорилась: скоро в таксомоторном парке Фомина стал он одним из лучших таксистов. Ну а с хозяином, Игнатом Федоровичем, друзья они были неразлучные: в гараже вместе, в мастерской для небольшого ремонта машин, что при гараже, – рядом, в пивной, на семейных прогулках – бок о бок и то же в долгих застольях, по российскому обычаю, до пьяных слез (правда, только у Игната Федоровича), объятий, путаных чувствительных воспоминаний о покинутой России. И Дарья преобразилась. Обрела она в Марии, жене Игната Федоровича, подружку неразлучную. Вместе по хозяйству хлопочут, вместе ходят по магазинам и на рынок. И часто чаевничают за круглым столом под розовым абажуром с вышитыми розочками: самовар тонко песни поет, варенье – и вишневое, и малиновое, – сдобных крендельков Мария напечет – уж по пятой чашке разопьют подружки, щеки раскраснеются – жарко…

– Запевай, сударушка! – скажет Мария. Дарья начинает чистым высоким голосом:

То не ветер ветку клонит…

А Мария подхватывает:

Не дубравушка шумит,То мое, мое сердечко стонет,Как осенний лист дрожит…

Поведала Дарья под страшным секретом Марии о своей горькой любви к свет-графушке Алексею Григорьевичу и о своей постылой жизни с нежеланным Никитой. Только про сервиз «Золотая братина» все как есть утаила, ни словом не обмолвилась. Потому что страшно. И еще потому, что Толмачеву («Загубил ты мою жизнь, ирод!») дала клятву на иконе Николая-угодника: молчать о сервизе. Всегда и везде. Молчать, хоть раскаленным железом пытать будут. А исповедуясь Марии про свою любовь незабвенную, рассказала:

– Никогда боле от Никиты деток не рожу! Лучше смерть приму, а не рожу!..

– Почему – боле? – прошептала Мария. – Или случалось?

– Случилось однажды… – Слезы потекли по щекам Дарьи.

И рассказала она новой подружке о том, как родился у нее мертвый сыночек в распроклятой клинике Карла Лотбера, хотя и не видела она его ни живым, ни мертвым…

– Ой, горе-то какое! – тихо произнесла Мария, обнимая Дарью, и теперь вместе они залились слезами. – Без деток-то, Господи, какая же это жизнь?