Золотая голова

Они загудели, начали переговариваться, кто-то даже засмеялся, как всегда бывает, когда начинает выясняться, что положение, считавшееся безнадежным, таким не является.

— Выведешь, значит? И лошадей бросить! — Этот голос я не сразу узнала. Только когда говоривший выдвинулся, оказалось, что это Хрофт. Теперь его вряд ли сочла бы красавчиком и самая невзыскательная бабенка. Удивительно — они все были грязные, усталые и отощавшие, но почему-то на Хрофте это особенно сказалось Кстати, ни Каллиста, ни Мальмгрена я здесь не заметила. Спрашивать об их судьбе не имело смысла. А Хрофт — вот он, пожалуйста. — А вы и поверили! Кому? Этой стерве? Да ей одного и надо — завести нас всех в Катрею, и с концом. Кто нам про Дорогу Висельников плел — сказки, мол, никто не верит? А теперь сама на ту же дорогу заманиваешь? Кому нас хочешь сдать — Дагнальду? Работорговцам? Или просто в болото заманить, поразвлечься?

Это начинало превращаться в самую натуральную истерику. Лучший способ ее прекратить — съездить пару раз по сопатке. Но меня вдруг обуяло полное безразличие. Я не стала спорить с Хрофтом, даже не велела ему заткнуться. И он продолжал разоряться:

— У нее еще надо спросить, почему замок захвачен, а она здесь! Какой ценой свою шкуру выкупила? Нас обещала продать?

«Кто б на тебя польстился», — едва не сорвалось у меня, но Эгир меня опередил.

— А тебя никто и не зовет идти, — тихо сказал он, и на Хрофта это почему-то подействовало хлеще пощечины. Он замолчал, дыша со свистом, кончик носа и губы у него побелели.

— Разве я кого заставляю? — сказала я. — Хотите попробовать к морю — давайте к морю. Может, Эйсанский орден еще не совсем скурвился и поможет.

Не следовало упоминать орден. Но слова назад не воротишь.

Теперь все они смотрели на Тальви. Все зависело от его решения, и он не мог больше молчать.

Он поднялся — сам, хотя ему, наверное, было очень больно. Я осталась стоять перед ним на коленях, как гонец, которому в прежние времена за злые вести рубили голову. Хотя с моей головой он когда-то распорядился поступить по-иному. Сказал:

— Едем, — и, хромая, пошел к лошадям.

— Эй, а рану перевязать? — крикнула я.

Тальви не обратил на это внимания. Какой-то миг он постоял, глядя на лошадей. Мои даже после недельной скачки выглядели лучше, чем кони его отряда. И он — снова без чьей— либо помощи — подтянулся в седло Руари.

Черт бы побрал этих дворян. Даже в такую минуту они не забывают, что воин не должен ездить на кобыле. А может, это было здесь ни при чем и Руари он выбрал, потому что тот был крепче.

Ладно, ему виднее. Вот загноится рана непромытая, не перевязанная как следует, тогда узнает… Я взгромоздилась на Керли, а прочие — на своих одров, и мы тронулись в путь. Тальви, между прочим, не сказал, куда мы едем, но никто, похоже, не сомневался — туда, куда я укажу.

— Компас проглотила? — улыбаясь, сказал Малхира.

Я никак не могла взять в толк, на что он намекает. Но лицо у него было довольное. Наверное, он вспоминал дорогу из Громарта, когда он тоже ехал рядом со мной. Перед этим тоже пролилась кровь, нас хотели убить, и он сам крепко пострадал. Но я позаботилась о нем, а потом увела всех за собой, и все кончилось благополучно. Без сомнения, он верил, что и теперь все кончится так же. В это верили и другие из тех, кто ехал следом за мной. Но не все. И конечно, не Тальви. Возможно, он вспоминал другую дорогу, весной, когда блистательный владетель замка вез из Кинкара грязную и обносившуюся в тюрьме Нортию Скьольд, вместе с ее отложенным смертным приговором. Но я в этом сомневалась. У него было о чем подумать и без меня. Если он вообще был в состоянии думать.

Описывать переход на рысях, на усталых лошадях, осенью, под вечер, вблизи болот — занятие не из приятных, но еще менее приятно такой переход совершать. Наползали сумерки, и оставалось молиться, чтоб не было тумана, потому что одна бы я, возможно, прошла бы и в тумане, но с такой оравой, да еще при наличии раненых (я не видела, кто еще в отряде ранен, кроме Тальви, но наверняка таковые были)…

Про многие болота существуют разные нехорошие предания. Будто бы нечисть там всякая водится, черти зеленые, духи убиенных по ночам шатаются, и прочее. Про Катрейские топи я ни разу в жизни ничего подобного не слыхала. Просто — гиблое место, поганое, нечего туда соваться. Никто и не совался, кроме вольного братства, которое везде стежки проложит. Особенно если вспомнить, что река Хамар связывает Катрею напрямую с морем, что при занятиях контрабандой как нельзя более удобно. Я там проходила трижды и надеялась, что вспомню все нужные приметы. Даже в темноте.

Перейдем Хамар, и можем считать, что спаслись. Если только…

Я, конечно, не слишком верила в то, что Вирс-Вердер действительно связан с контрабандистами. Подземный ход в Камби он, скорее всего, получил в наследство от иезуитов. Но если эта тропинка ему известна, это будет крайне неприятно. Мягко говоря.

И это если еще не брать в расчет людей Дагнальда, которые могут быть поблизости.

Ладно, сказала я себе, не запугивай себя прежде времени. А других — тем паче.

Темнело очень быстро. А если б и не темнело, все, что нас окружало, не порадовало бы ничей глаз. Рыжая трава, черные уродливые деревья, как паршой, покрытые какими-то белесыми наростами. По наростам и надо было находить нужную тропу, по наростам, не по деревьям, что было бы слишком просто — так учили меня те, кто приходили сюда не любоваться видами.

Как и мы.

И вообще, одно утешение — комаров уже нет.

Пахло прелью и гнилью. Сыростью. Небо, как и днем, было затянуто, так что звездная ночь нам вряд ли грозила. И в этом вязком сумраке громче становился шум ветра и слабо плеснула вода.

Хамар был совсем близко — речка, не широкая, но не так чтоб очень узкая, медленная, с неровным тинистым дном, изобилующим песчаными отмелями. Там, куда мы направлялись, как раз был брод, и это хорошо, потому что сейчас не то время года, чтобы купаться. Я немного проехала вперед и увидела черный отблеск. Здесь берег был полог, противоположный круче (а рядом, рукой подать

— наоборот). Я открыла было рот, чтобы сказать:

« Переправляемся».

И так и осталась с открытым ртом.

Издалека, довольно глухо, донесся человеческий голос. Я махнула рукой: «Тихо! « — и прислушалась. Голос приближался. Он орал что-то вроде:

Ты не думай, сука, Много об себе Я тебя прирежу И пойду гулять..

Потом голос заперхал, зашелся кашлем и произнес:

— Дай-ка, Улле, флягу, а то продрог я совсем… Из-за того, что ночью звуки словно становятся громче, а темнота искажает расстояние, трудно было определить, далеко ли они от нас. Похоже, близко, потому что слышно было, как переступают лошади. Они двигались шагом. Полуобернувшись, я заметила, что Эгир зажимает руками морду своего коня, чтоб не заржал. Нелишняя предосторожность, хотя вряд ли у несчастной клячи остались силы, чтобы заявить о себе. Голос снова немилосердно завопил: . Я тебя прирежу И пойду гулять. А тебя, паскуда, Не буду вспоминать!

Они не приближались, Господи помилуй! И вовсе не шли вслед за нами. Просто ехали мимо, патрулировали окрестности, так сказать. И если не шуметь, они проедут дальше.

Не успела осенить меня эта благодетельная мысль, как Хрофт заорал:

— Сюда! Здесь!

Я до сих пор не могу понять, почему он это сделал. Всю дорогу от долины он сверлил мой затылок злобным взглядом, но единой ненависти ко мне было бы недостаточно, чтобы пожелать погубить всех. Или он продолжал верить, что это я хочу погубить всех, и поступил по принципу «лучше я, чем какая-нибудь мерзавка»? Но вернее всего, он просто слишком устал. Три недели беспрерывных изматывающих боев его доконали, и он дошел до того состояния, когда все представляется бессмысленным и все попытки спастись выглядят лишь продлением мучений. У него не было сил, и мысль о тяжелом и долгом переходе через болота была для него невыносима. И он предпочел закричать, чтобы разом все кончить.

Так или иначе, для него тут же все и кончилось. Потому что ехавший чуть впереди Малхира развернулся в седле и всадил в грудь Хрофту нож — раз, а потом другой. Потом взглянул на меня, словно чего-то ожидая. Кровь, брызнувшая ему в лицо, в темноте была неотличима от веснушек.

Он заставил Хрофта замолчать — самым решительным образом. Но было уже поздно. Было слишком поздно. Крики и топот приближались, хотя во мраке еще нельзя было ничего различить. Мы смогли бы еще спастись, бросившись врассыпную. Это способна была понять не только я, все прочие должны бы уже набраться опыта. Но они почему-то разворачивались, готовясь принять бой. Тальви вытащил шпагу из ножен (это уже было — бегство в ночи, невыносимая усталость, чудовищное усилие, с которым поднимается клинок, — но когда? ). Я хотела сказать им, чтоб гнали в стороны, но обнаружила, что у меня пропал голос. Горло свела судорога. Я схватила Малхиру за плечо и просипела: