Золотая голова

Три линии. Три. Союз мужчины и женщины, побеждающий зло. Заумные слова, которые могут означать что угодно. Правая и левая линии. И средняя, без которой они теряют свое значение.

Неужели весь смысл только в этом?

Наверное, не весь, но та его частица, которая для меня важнее всего.

Вдруг мне почудилось, что я все же теряю власть над собой и если я не проваливаюсь в видения, то взамен слышу голоса. Я резко захлопнула альбом. Но голоса не исчезли. Они раздавались словно бы снизу, из-под ног, и звучали слаженно, но глухо, как это иногда бывает в сновидениях. Прислушавшись, я с трудом разобрала:

— Veni, pater pauperum, Veni, dator munerum, Veni, lumen cordium.

Это был кант « Veni, Sancte Spiritus». Стало быть, чернецы опять собрались в церкви. Бедные! Сколько же раз им приходится подыматься за ночь и каково это сейчас, едва успевши пригреться в теплой постели, пусть она даже жесткая и неудобная, снова выбираться в промозглый холод? Искаженные дальностью, отразившись от каменных перекрытий, слова о «вечной радости» звучали зловеще. Я привычно попыталась на слух определить расстояние. И совсем слабо до меня долетело:

— Lauda anima mea Domine, laudabo Dominum in vita mea.

Я бы тоже восхвалила Господа всей душою, если б осмелилась. Я совершила сегодня слишком много, чтоб у меня на это поворачивался язык. Довольно уж и того, что у меня хватает наглости пожалеть монахов, которых сама же и обкрадываю. Бог с вами, чернецы. Да уподобитесь вы добрым жнецам из Святого Писания, что оставляют спелые колосья на сжатой полосе, чтобы их могли подобрать бездомные себе на пропитание. И с чистым сердцем выпевайте свое «аллилуйя». Только поспешите, потому как мне еще обратно лезть…

А собственно, почему я должна возвращаться так же, как явилась? Столько раз повторив, что это не Тайная палата, пора бы уже в это поверить. Сейчас проверим, как выглядит здешняя дверь… Я встала, машинально одернув юбку, которая так и оставалась подоткнутой все это время, засунула альбом в котомку и двинулась вдоль стены. Дверь здесь тоже оказалась на задвижке. Я даже была несколько разочарована столь малыми предосторожностями, предохранявшими помещение от взлома. А зачем, если вдуматься, они здесь нужны? В наше время монахам следует опасаться не любопытных сверх меры послушников, коим неймется заглянуть в запретные манускрипты, и даже не воров— святотатцев, охотников за раритетами, но шаек грабителей и мародеров. А им никакие замки и запоры не преграда. От них спасут только надежные каменные стены да солдаты с мушкетами. Вот стены монахи и укрепляют. И стражу к себе пустили.

Пока монахи завершали свое « Hosanna in excelsis», я быстро изничтожала следы своего пребывания. Заперла ставню и окно, даже умудрилась вставить выдавленное стекло на прежнее место. Завтра, если кому-то вздумается вновь открывать окно, что при такой погоде сомнительно, от толчка стекло опять вылетит, однако вряд ли кто угадает истинную причину. Потом вернулась к двери. Рядом с ней располагался пюпитр. На нем — стопка чистой бумаги, принадлежности для письма. Я прихватила оттуда хороший свинцовый карандаш. Пусть не обижается на меня тот, кто с утра с таким тщанием собирался здесь работать. Возможно, при расшифровке мне придется что-то записывать, а в лесу мне вряд ли удастся разжиться пером и чернильницей. Открыла дверь — снова при помощи кинжала. Бедный Ренхид. Нынче я молилась за упокой его души, не удостоверившись в его смерти. Так он когда-то огорчался, что я не пускаю кинжал в ход. Возможно, он еще больше огорчился бы, узнав, для каких целей я его сейчас употребляю.

Голоса внизу смолкли. Темная вереница иноков, должно быть, пересекает двор. Когда я перейду из пристройки в церковь, они уже скроются.

Коридор был невелик и просторен, зато винтовая лестница, что вела вниз,

— крутая и узкая, с такими высокими ступенями, что впору было вновь подтыкать юбку. И вновь жалеть монахов — как они здесь в рясах не спотыкаются? Неужели подолы подбирают, как женщины? Решительно, ходить по этой лестнице каждый день можно только от великой любви к знаниям. Я сама умудрилась оступиться и удержалась, упершись растопыренными руками в стены, отчего меня бросило в жар. Навернуться на крутых ступеньках после того, как благополучно одолела подъем по стене, — это было бы верхом нелепицы.

Завершив спуск, я оказалась в коридоре со сводчатым потолком. Не прошла я по нему и двадцати шагов, как обнаружила, что переход разветвляется. Этого следовало ожидать. Разные ходы вели в главный неф и в боковые, где-то здесь должны были иметься лестницы вверх, на хоры, — еще днем я заметила, что они здесь не только с восточной, но и, западной стороны, — и вниз, в крипту (вот еще одно славное воспоминание)… и еще коридоры в сакристию… и в сокровищницу, наверное…

Внезапно в одной из галерей мелькнул огонек. И стал приближаться. Сердце у меня екнуло. Слишком уж хорошо все складывалось, обязательно что-то должно было случиться… Кто-то шел по коридору, прикрывая ладонью от сквозняка колеблющийся фитиль масляной лампы.

Я отступила за угол, сунув руку за пазуху. В ушах гнусненько зазвучало:

Ты не думай, сука, Много об себе. Я тебя прирежу И пойду гулять…

Неужели судьба моя такая — попадаться не из-за злонамеренности врагов, а на дурацких случайностях? Этого я допустить не могу…

Но Господь не допустил, чтобы я совершила в Его доме преступление, еще худшее, чем прежние. Человек с лампой не свернул в коридор, где пряталась я, и прошел мимо. Судя по походке, это был не старик. Скорее всего, монах, но в темноте любая длиннополая одежда могла сойти за рясу. И я так никогда и не узнала, кто это был: сторож, собрат-вор, грешный, либо, напротив, излишне благочестивый инок, молившийся в одиночестве после ухода братии, или просто человек, которого мучила бессонница?

Бог не только удержал мою руку от ненужного кровопролития, он отвел от меня опасное искушение. Кто знает, что бы стало с моими благими намерениями

— всем известно, куда они ведут, — если бы перед моими глазами оказались церковные ценности? Но чтобы не столкнуться с ночным бродягой вновь, я не вернулась в главный коридор, а пошла по тому, где скрывалась, и он привел меня в одну из капелл. Вероятно, оно и к лучшему. Если здесь в обычае шататься по церкви средь ночи, в главном нефе вполне мог оказаться еще кто-то из братии. В капелле же никого не было, а украшения ее — фрески и резьбу — в котомку не затолкаешь. Одно нехорошо. Главные врата монастырской церкви, как и положено, не запирались, а вот дверь капеллы была на замке. Тут мне впервые за долгое время пришлось извлекать свои инструменты. Но управилась я довольно быстро и вскорости уже была снаружи — там же, где пробегала несколько часов назад, с северной стороны. Как раз вовремя — звезды исчезли, и небо становилось из черного серым.

К первому удару колокола я уже мирно возлежала на соломе. Похоже, моя соседка заметила-таки, что я выходила. И по тому, как она ухмылялась, прикрываясь платком, она пришла ко вполне однозначному выводу — я навещала стражников. Не к старичкам же паломникам бегать, когда здесь с десяток кобелей здоровых! Однако догадки свои она оставила при себе. Может, потому, что я была выше ее ростом и крепче. А может, потому, что ночью она совершала как раз такую вылазку. Да, судя по ее довольному виду, так оно и есть. Ладно, как сказал бы отец Нивен, не мне ее судить.

Когда я покидала аббатство, вчерашний священнослужитель опять зачитывал новым паломникам — уже вконец простуженным голосом — весь список бессчетных проклятий, призываемых на нас с Тальви, препоручая нас Сатане и его черным ангелам. А паломники, бедные, дрогли на ветру, шмыгали носами и переминались с ноги на ногу.

Если так пойдет дальше, я докачусь до того, что начну жалеть Дагнальда. Сколько ему с нами хлопот, как будто у него других забот нету… Но чтобы я его пожалела, должно пройти очень много времени. А время мне потребно для другого. Потому что время для меня сейчас существует.