Золотая голова

— Тогда довезите, пожалуйста, нас до отеля. У нас время ужина. Официанты ругаются, если мы опаздываем.

— У вас отель завтрак-ужин? — быстро спросил Пьер.

— Да, — мрачно ответил Илья.

Они кучею ввалились в кафе, уселись за столики. В зале уже битком было набито народу, громко разбитая посуда сделала свое дело: у соседей-конкурентов столы пустовали, а у находчивого хозяина заведенья уже, кажется, и мест-то не было. Их все равно рассадили. Кого куда. Алла сидела с патлатым Толей, Илью объединили с Персидским и затолкали в самый угол зала, и так вышло, что Мара и Хомейко сидели поодиночке. Илья привстал, смотрел внимательно и угрюмо. Он следил за Пьером, что он будет делать. Пьер о чем-то пошептался с хозяином, и хозяин из загашника вынес ему колченогий деревянный, с дыркой сердечком в сиденье, старинный какой-то, мушкетерский стул с плетенной из соломы спинкой. Илья дернулся, Персидский положил ему ладонь на кулак.

— Тихо, Илюшка, — небрежно сказал Персидский. — Ты что, ревнуешь? Но ведь ты же не дурак, скандалить тут?

— Я не дурак, — процедил Илья, не сводя глаз с Пьера. Он уже подсел к столику, где сидела Мара.

— У тебя с этой девочкой что, все так серьезно, что ты даже в Париж с собой вывез ее? — лениво жевал слова Персидский. — Бабки на нее потратил? Все что, так круто, да? А ты хорошо подумал? Она же девочка совсем. И дурочка. А ты и расстелился. Да я тебе таких девочек!.. пол-Москвы!..

— Рисуй своих Персидских Женщин, Костик, — тихо и отчетливо сказал Илья. — А к моей женщине не лезь.

— Я и не лезу. — Персидский тоскливо посмотрел поверх людских голов. — Интересно, чем нас будет угощать этот французик? Бизнесмен, еп его мать. Может, что приличное закажет. Ну, ты, брат, извини, конечно, но я на нее гляжу, на твою-то, разве такая может быть женой художника? Жена художника — это, брат… это…

Персидский развел руками, не подыскав слов. Густой табачный дым синими и сизыми призрачными пластами заволакивал стеклянный гудящий, как ветер в трубе, зал, и становилось тяжело дышать. Девчонка с густой щеткой-челкой несла в обеих руках сразу пять громадных кружек с пивом.

— Темное. Портер, — облизнулся Персидский. — Че сидишь-то, парень? Это ж нам несут!

Девчонка ловко бухнула кружки об стол и заквохтала дробно, улыбчиво, мелко-мелко рассыпая, как пшено по столу, зернистые слова.

— Слишком много у них буквы «эр», — томно выдохнул Персидский, с потягом пригубил пиво и толстыми губами важно вылепил официанточке:

— Гран мерси, шери!

Илья щурился, прокалывал зрачками кружево дыма.

— Где вы живете… Мара?

Чужие интонации. Чужая страна. Чужое темное, сладкое пиво в длинном бокале. Мужикам-то заказал из кружек, а нам с Аллой из бокалов, мы дамы, мы дамы. Мадамы, мадамы. Я не мадам. Я мадемуазель, так, кажется, тут у них. Нет. Я без пяти минут мадам. Мадам Каблукова. Я выхожу замуж за прекрасного художника Каблукова, и пусть он бедный, пусть он нищий, у нас в России художники нищие все, кроме правительственных. Так было всегда, и так будет. О чем он спросил меня?

— Я? Мы? — Она смешалась. — Мы… живем в Самаре.

— О, Самара!

— Это на Волге. Там… Жигули.

— Я знаю!

Дым плавал меж их лицами, от его губ к ее губам.

В этом невыносимом дыму он все равно выволок свою сигарету и закурил. И отогнал дым рукой, и смущенно отвел руку с сигаретой вбок от себя, и задел рукой ляжку бегущей мимо официантки, и она, вместо того чтобы обидеться и нагрубить ему, хорошо и зубасто рассмеялась, а Пьер послал ей воздушный поцелуй.

«Да, тут все другое. Отношения людей другие. У нас бы тетка наорала, а дядька бы шепотом выматерил ее».

— А вы… родились в Париже?

— Да. Я родился в Париже. Семья моего отца пять веков жила в Париже. А моя мать родом из Кондрие.

— Что, откуда?..

— Из Кондрие. Это такое… такая… деревенька, так, да?.. на берегу Роны. На Юге. Она знаменита у нас тем, что там делают очень вкусное вино. Знаменитое на всю Францию. Мускаты, мускатели… «Сен-Жозеф», «Кондрие»… Ронские виноградники… такие, знаете, кудрявые берега… И Рона течет быстро, очень быстро. Она течет с гор! Поэтому такая быстрая. Рос-кош-ные места! Манифик! — Он волненья воспоминаний он перешел на французский. Спохватился. — И вино… рос-кош-ное. Я повезу вас на праздник вина. Это день святого Венсана… по-русски — Винсента, да… в феврале, три дня в середине февраля на Роне празднуют! Вы поедете туда со мной! Там крестьяне жарят в эти дни свинью прямо на дороге. Мы будем есть с вами жареная свинья! — Он поправился: — Свинью!

«Как это я поеду с ним, — бились на табачном ветру лохмотья-мысли, — я же тут с Ильей… никуда не поеду…»

— Я никуда не поеду, — растянула Мара губы в напряженной улыбке.

И тут она увидела превращенье. Вежливого господина в смокинге больше не было. Перед ней сидел, тяжело дыша, мужчина, самец, с потным крепким переносьем, с жаркими жуткими глазами, и черные радужки черными печатями прожгли плавающие, желтые от курева белки. Жареное мясо. Жареная свинья. Жареная она. Жар. Жрать.

— Ты поедешь со мной.

Мара сделала движение встать. Он уже взял себя в руки. Ласково, утишая взрыв ее испуга, еле слышно погладил ее по руке. Она заставила себя сесть за столик.

— Извините!

— Да-да… пожалуйста…

— Пейте пиво. Это очень сладкое пиво. Дамское. — Он принудил себя улыбнуться. — Женское. Я не люблю такое.

Мара сделала большой глоток, солодовый холод ударил ей под сердце, и она уже свободней, развязней спросила:

— А что вы любите?

— Водку, — его прищур играл и переливался.

— И… женщин?..

— Все французы ловеласы, вы же знаете, — он двинул кружкой о ее бокал. — A votre sant'e! — Щелкнул пальцами, подозвал девчонку с челкой. Набормотал ей что-то. Девчонка исчезла и через миг выпорхнула снова перед их столиком, как голубка из кармана фокусника. В руках у девчонки была бутылка вроде бы шампанского, такая же большая, горластая и зеленая, как в России, и серебряной фольгой горлышко так же обвернуто, но на этикетке, она разобрала, стояло: «CONDRIEU».

Девчонка шмякнула об стол два бокала и разлила вино, будто опять показывая фокус. Пьер поднял бокал на уровень глаз.

— Это вино моей мамы, — тихо сказал. — Это вино ее родины. У каждого человека ведь есть родина, верно?

Мара взяла бокал. Ее слегка трясло.

— Да.

— Выпьем?

— Да.

Затылком она чуяла тяжелый взгляд Ильи, вонзавшийся в гущину серого дыма.

— Я пью за вас.

Он хлебал из бокала вино и глядел на нее.

— А вотр сантэ, — сказала Мара, отпила и задохнулась. И закашлялась.

— Это все дым, — выкашляла она смущенно.

— У вас такие глаза. Я хочу все время смотреть в них, — сказал Пьер. — Всегда.

Они договорились так: Пьер приезжает за ними за всеми сразу после ужина, часов в восемь вечера, и они едут смотреть неизвестный ночной Париж. «Туристы в это время сладко спят в постельках, а мы с вами будем смотреть мой Париж. Я люблю Париж ночью. В нем ночью есть особый, как это по-русски?.. шарм, как это…» — «Так и будет шарм», — тихо подсказала Мара.

И он одарил ее улыбкой, от которой она отшатнулась, как от яркого солнца после темной кладовки.

А днем вы нас никуда не будете катать, напрямик спросила бойкая Алла Филипповна. Почему же, и днем буду, только тогда, когда свободен от работы, вежливо ответил Пьер. «Я кому-нибудь из вас позвоню. У вас у каждого в номере телефон?» Он опять смотрел на Мару. Она оглянулась на Илью. Илья молчал. Мара вырвала листок из записной книжки и быстро нацарапала вереницу цифр. У нее была хорошая память на цифры. Ее покойная мама всегда вздыхала: тебе бы математиком стать, дочка!