Золотая шпага
Шрифт:
Александр пробормотал пораженно:
– Господи, как время летит…
– Не для вас, – возразила она. – Вы не изменились ни на капельку! Наверное, у вас такая обветренная кожа, что ни одной морщинки…
Барон Грессер сказал сдавленным злым голосом:
– Оля, прекрати.
Она сделала вид, что не слышит, говорила торопливо, продолжая обнимать его за шею:
– Вы всегда были моим героем. Я собирала газеты, где писали о вас. Я многое знаю о вас…
– Прекрати, – прорычал Грессер.
А Кэт сказала настойчиво:
– Оля, ты ведешь себя непристойно.
Ее руки разомкнулись, пальцы в последнем
Барон ухватил дочь за плечи, но, прежде чем успел оттащить ее, внезапно подошел молодой французский офицер, схватил девушку за руку так грубо, что она вскрикнула. В глазах блеснул гнев.
– Как вы смеете?
– Мы все смеем, – заявил он нагло. Его выпуклые глаза уставились в ее лицо. – Это наш гарнизон, а это наш пленник! И общаться с ним запрещено.
Засядько рванулся, наткнулся грудью на штыки. Крикнул взбешенно:
— Тварь! Я убью тебя.
Офицер пренебрежительно отмахнулся:
– Уведите монгола.
Барон Грессер и Кэт ухватили Олю, оттащили. Она оглядывалась на Засядько, в ее глазах были отчаяние и мольба. Он ощутил, как с боков уперлись штыки, отступил, пошел к дверям подвала. На пороге обернулся:
– Твое имя, трус?
Офицер побагровел, крикнул:
– Увести и держать без ужина! И скажите этому тунгусу, что я, благородный де Артаньяк из Гасконии, родственник королей, не унижусь до перебранки с каким-то башкиром!
– Артаньяк, – сказал Засядько страшным голосом, – завтра ты умрешь.
Он переступил порог подземной тюрьмы, но солнечный свет для него померк раньше, чем переступил порог сырого и темного подвала. Он померк, когда от него оторвали этого удивительно солнечного ребенка.
В глазах кирасиров был откровенный восторг. Один сказал потрясенно:
– Я даже не знал, что такие есть на свете!
– Да еще в дикой Германии, – хмыкнул второй пораженно.
– Она русская, – возразил первый.
– Не может быть, – запротестовал второй. – Русские все должны быть вот такие…
Не выпуская ружья, он приложил пальцы к глазам, оттянул веки в стороны и надул щеки, стараясь выпятить скулы.
Засядько засмеялся, спустился по сырым ступенькам. Сзади тяжело лязгнула дверь, загремели засовы.
«Сколько ей теперь? – подумал он невольно. – Выглядит взрослее, но ей не может быть больше чем двенадцать или даже одиннадцать лет! Или все-таки может?»
ГЛАВА 24
Подвал был сырой, мрачный. Тяжелые каменные плиты поросли мхом. В древности этот рыцарский замок был гнездом баронов-разбойников, сейчас же, в цивилизованные времена, людьми заняты только верхние поверхи, или, как теперь все чаще говорят, этажи.
Поверх каменного ложа был брошен матрас, набитый соломой. Засядько сразу лег, надо воспользоваться случаем и поспать, прошлые две ночи почти не сомкнул глаз…
Он провалился в сон сразу, глубокий и мощный, как могут спать только очень здоровые люди. Наверху ломал голову Мавильон, рядом бродили призраки и потрясали цепями, завывали дурными голосами, вдали прогрохотала тяжелая пушка, но он спал без задних ног. Расслабившись, в глубоком сне, пальцы подрагивали… Правда, и во сне они касались того места
на поясе, где остались пустые ножны.Дверь заскрипела, лязгнул ключ. В ярком дверном проеме возникли три силуэта. Мгновенно проснувшись, он не сразу вычленил среди них женский. Двое других были солдаты с примкнутыми штыками.
Женщина спустилась по ступенькам, и, когда вышла из бьющего в глаза солнечного света, Александр узнал тоненькую фигурку Оли. В ее руках был поднос с тарелками, накрытыми салфетками. Тесный каземат сразу наполнился запахом печеной птицы, ароматом трав, перца.
Она опустила поднос на единственный колченогий стол, ее ясные глаза отыскали его изумленное лицо.
– Я знаю, мужчины любят есть жареное мясо.
– Много ты знаешь, – удивился Александр. – Как тебя пустили? Или это Мавильон послал?
– Нет, я сама тайком. Мавильон не знает, как и мои родители. А солдат я упросила. Французы все такие галантные, до смешного!
Он подвинул к себе поднос, сбросил салфетки. Дичь была приготовлена на славу, жареная корочка лопалась от распирающего ее сочного мяса. Он разорвал ее пополам и, обжигаясь, начал с аппетитом есть, предоставив ей наблюдать с интересом. Ребенок, напомнил себе, любопытный ребенок. Герой из детских снов попал в плен, брошен в темный каземат. Как не прийти на помощь?
– Я узнала, – сказала она важно, – вы не пленник. Вы явились сами!
– Разочарована? – спросил он с набитым ртом.
Она вздохнула:
– Еще как. Я надеялась, что буду спасать вас, Александр Дмитриевич.
Он отмахнулся:
—Неблагодарное дело. Не занимайся.
– Почему?
– Хлопотно. Спасешь меня, а потом?
Она кивнула, ее глаза смеялись:
– Да, я вспоминаю рассказ бабушки о плененной принцессе… Которую спасает принц, а потом на ней женится.
Он покосился на открытую дверь. Оба кирасира стояли на фоне темнеющего к вечеру неба. Вряд ли слышат каждое слово, но за пленником следят, тут промаху не дадут.
Он продолжал разрывать руками мясо, ел быстро, жадно, с удовольствием. Ее глаза дважды скользнули по его волосатой груди, белая рубашка по привычке была распахнута почти до пояса, а мундир он снял и положил под голову. На ее щеках выступил румянец.
Она искоса посматривала на чеканные черты его лица, суровые и четкие, словно выкованные из меди. В этом человеке было намного большее, чем спаситель ее и родителей. Он был красив как демон, но она видела в нем сгусток воли, и в ее внутреннем зрении он казался ей похожим на обнаженный клинок. Даже здесь, в каземате, он был опасен. Вряд ли его удержали бы эти стены, если он сам не пожелал остаться здесь! В нем чувствовались сила и натиск, звериная мощь и нечеловеческая живучесть.
Невероятная выживаемость, которая сохранила его в бесчисленных битвах, оставила его в том же теле, в каком он и начинал службу. Он остался все так же молод, каким она увидела его впервые. А ее отец быстро старел, мать же, оставаясь со сравнительно свежим лицом, сильно пополнела. Лишь на его обветренном лице, которое хлестали ветры трех морей, не было ни малейшей морщинки. Он мерз в снегах, преследуя армию Наполеона, голодал, сам ел конину, но и эти лишения не оставили следа ни на худощавом молодом лице, ни на жилистом мускулистом теле, которое больше пристало цирковому атлету, чем благородному дворянину.