Золотаюшка

Затихли геологи, топографы застыли в торжественном молчании.

— К троекратному залпу то-всь!

Ну вот и прогремели выстрелы. В мирной тишине. А что же остается? Поморгать глазами, освободиться от сладкой набежавшей слезы и встрепенуться всем нутром и благодарной навсегда душой, когда ему подвели стройного жеребца и вручили шашку с орденом Красного Знамени на эфесе.

— Ну вот… Спасибо, родные!

Грузно, но ловко матрос забросил на седло свое тело, рванул поводья. Оглянулся. За ним не спеша шел наметом эскадрон.

Он гикнул и услышал, как за спиной, табунно ушибая степь, затопали копыта.

Он выводил эскадрон в степь, навстречу простору. Эх, в последний раз почуем травушку и дорожную пыль!

В прощальный час плечом к плечу погоним коней, и пусть запылится золотым облаком наплывающая дорога, пусть выглядывает из-за туч любопытное солнце, пусть сверкают дула винтовок и лезвия сабель от яростных его лучей, в которых щедрое солнышко само плавится от своего изобильного света.

Пусть по этой притихшей предгрозовой степи, уходя в тревожное небо, разнесется песня о том, как родная меня мать провожала, о том, как тут вся родня набежала, и еще о том, что в Красной Армии штыки, чай, найдутся…

За их спиной молчала грозная Железная гора. А впереди их ждал тот новый бой, в котором жизнь будет продолжена благодатной работой, по коей давно уже стосковались беспокойные руки, мозолистые от эфеса сабли и тугого курка, благословившего последним выстрелом начать новое, небывалое дело.

Скоро, скоро прибудут в эти места народы, скоро задымит трубами железный завод и раскинется прямыми улицами и широкими площадями на берегу беспокойной от степных ветров уральской реки рабочий вечный город.

ОТ РАССТРЕЛА ДО РАССВЕТА Рассказ

С той памятной осени, с травопада, когда в степной уральской округе сгинули неурожаи под сплошными опахалами пшеничных ядреных хлебов и достаток входил в норму, когда отстраивался каждый на свой риск и лад и при Советской власти вздохнул по-новому прежний казачий мир, набегами засновали по станицам, предъявляя бумаги с гербовой печатью, залетные забавные люди — вербовщики, агитаторы и толмачи, а с ними сбоку припека тароватые скупщики скота и кож, звонкого зерна и вяленой рыбы.

Горластые вербовщики, у которых каждое словечко, как золотое колечко, зазывали охочий люд к горе Магнитной на добычу железа, обещая златые горы, только, мол, пошли-поехали куда зову, а заполучив согласие и подпись, быстро выдавали на руки рубли-авансы, и в этом задатке было все: тут тебе и проезд, и кормеж, и ты уже вроде не казак степной, а человек рабочий, у государства в услужении.

И хотя сначала в «государственные» шли неохотно, да и кому по сердцу зоревым времечком срываться невесть куда с родных мест, бросать и семью, и землю, и последнюю скотинушку, но после обдумок на миру, в которых красным солнышком светили важные заработки, новый дом и непременная корова, многие соглашались.

И запели, застонали на разные голоса растревоженные станицы, и по всей степи загремело столпотворение с пьяной удалой похвальбой мужиков, недоуменными всплачами ребятишек и ревом боязливых хозяек, которые крестили в спину отъезжающих кормильцев, провожая их, как на войну. Провожали всем миром, по первопутку — по белому, чистому снегу.

Тугой планетный ветер раскидывал и круто замешивал на гулкой земле снега, гнал густую метельную ночь по степной округе и, смяв горизонт, нагуливая в разбеге беспощадную убойную силу, сшибался с громадой Магнит-горы, дохлестывая снежные вихри до черных космических глубин, катил позванивающую луну по ребрам железных скал, и у подножия горы, в этой содомной коловерти, словно свистели бичи, громоподобно рушились глыбы, гудели колокола, и только во тьме широкой котловины маячили желтыми подсолнухами огни бараков и землянок, потухая и вспыхивая, подскакивая и перемещаясь, играли с ветреной метелью в прятки.

Здесь, у костров, метель стихала — грелась.

Здесь люди вскрывали рудник. На развороченных боках горы закидывало снегом отвалы железа.

Этой ночью прораб Жемчужный, хромой дядька с седыми отвислыми усами, изрядно промерз, пока принимал с десятником неошкуренные лесовины, которые приволокли на розвальнях из башкирской тайги, аж из Урал-Тау, навербованные добытчики. Лес шел на бараки для горнорабочих и для добротной опалубки запроектированной домны.

Сактировав под метавшимся, сумасшедше повизгивающим от ветра фонарем несколько подвод драгоценных кубометров, по десять целковых за кубометр, и определив возчиков на ночлег в пустующую землянку, Жемчужный ушел в барак греться.

Остались за спиной шлепки снега в лицо, пощечины морозного воющего ветра, жалобное ржание и пофыркивание заиндевевших лошадей, двигающиеся тулупы добытчиков, остановившийся единственный экскаватор, намертво уткнувшийся хоботом в красный от красного солнца сугроб, и только стояла у него самоваром перед глазами, пока еще в небыли, первая домна.

Он зримо видел ее, эту домну, представляя, как она скидывает леса с округлых железных боков, встает махиной-чудом и уже гудит на всю степь горячей броней, ворочая солнце в своей могучей утробе.

А сейчас пока не доменная печь, а барачная из жести печка-времянка погудывала, румяная по бокам, освещая робким светом нары, спящих рабочих с их разбойным храпом, стоном, бормотанием, прибывших к Магнит-горе со всех российских земель. Под хромым шагом Жемчужного свистел пол сарай-барака, и стекали-тюкали о пол капли с заиндевевших усов, когда он подкладывал в печку колючую щепу.

Он грелся, поставя на плитку котелок, плотно набитый снегом, посматривал на примерзшие к слепым белесым окнам подушки и фуфайки, готовясь принять внутрь ласкового кипяточку.

От чая его разморило.

Засвербила болью нога, и в голове сразу всплыло зловещее словечко «подранок».

Он старался уснуть поскорей, отмахиваясь от воспоминаний, они мешали, лезли, лезли в душу, еще больше начинала свербить болью не только нога, но и сердце.

Что с них взять?..

Жизнь продолжалась, да и то, умолк, отстрелял его верный дружок маузер, унес жаворонок его молодецкие годы высоко в голубое небо, и откопытил по древним и пыльным степным верстам его боевой конь.

И жизнь пошла тише, видно, повернулась неторопливо земля своей громадой к тишине и мирному спокойному солнышку, по-прежнему в станичных черемуховых облаках штопают тишину шелковой нитью сытые бархатные пчелы, освежает сомлевшие от зноя степи благодатный синий разлив Урал-реки, буйно зеленеет дикий вишенник по лысым взгорьям Атача, и по-прежнему в жарком слоящемся степном мареве плывут куда-то верблюды, сворачивая на юг, обходя снежные вьюги и холода.

Подранок… Подранок…

Навалилась на него дрема-воспоминание, и высверкнуло в упор пламенем из тяжелых ружей. И никуда от этого не уйти, не спрятаться, и снова сегодня не уснешь. А боль эта в ноге тянется еще с 1919 года…