Золото гоблинов
Шрифт:
Безуглов отчетливо зевнул; я со своей стороны находил речь напыщенной, но любопытной. Бывшее непутевое дитя бойлерных и церковных сторожек, истеричный изгой, вечно неуверенный в своих силах, Белоглинский явно наслаждался своей нынешней причастностью к чему-то, что несколько отличалось от упомянутого высокого промысла. Впрочем, преступления в этом я, право, не усматривал.
Если на последних выступлениях в Америке АТ исполнял эллоны в основном по-русски (как бы в порыве самоистязания отсекая себя от аудитории), то здесь пел исключительно "истинные", иными словами, написанные на языке Гомера. Жаль. Думаю, что подлинных знатоков в зале было раз-два и обчелся, и уж лично я никак не принадлежал к их числу, хотя общий смысл эллона, исполняемого на более
Вспотевший, задыхающийся АТ глубоко поклонился публике и церемонно снял с головы венок. К букету хризантем, подаренному Мариной Горенко, добавилось еще пять или шесть. Защелкали фотоаппараты, включая и мой собственный.
– Что ж, может быть, у кого-то есть вопросы? – осведомился Белоглинский.
– Или предложения,- съерничал Ртищев.
Из первого ряда я видел, как голые ноги АТ под хитоном покрылись гусиной кожей. И то сказать! Говорят, нервной энергии, которую тратит за небольшое выступление любимец муз, исполняющий собственные сочинения, хватает на то, чтобы вскипятить порядочный чайник. Меня толкнули сзади в плечо, передавая записку; минуты через три перед АТ лежал уже целый ворох этих листочков. Читая, он раскладывал их на две стопки.
– Дамы и господа,- он весело оглядел зал,- примерно половина вопросов касается моей жизни в Монреале. Отвечаю – более или менее – на все эти вопросы сразу. А именно: ответа здесь быть не может. Это сугубо частная жизнь, которая не имеет отношения ни к России, ни к творчеству, ни к собравшимся здесь.
– Поясните! – выкрикнул кто-то.- А как же историческая миссия русской эмиграции?
– Пожалуйста. Помните гибель Орфея? Я думаю, что вакханки растерзали его отчасти от раздражения. Наверняка они расспрашивали его об экскурсии в загробный мир, ожидая подробных рассказов, а он помалкивал или говорил невразумительное, потому что описать загробный мир живущим невозможно. Если кого интересует жизнь на Западе, прошу обратиться к газетам и журналам, благо у нас теперь свобода печати. В историческую миссию русской эмиграции, особенно нынешней, я не верю, и обсуждать ее мне неинтересно. Меня спрашивают, насколько в Америке велик интерес к происходящему в России. Отвечаю: весьма велик, так как у России естьядерное оружие, и вопрос, у кого в конце концов окажется кнопка от ядерного чемоданчика, весьма насущен. Спрашивают,- он перебирал бумажки,- об интересе к российской экзотерике. Отвечаю: такого интереса абсолютно нет и быть не может.
– А "Атенеум"? А "Континент"?
– О них знает только горстка университетских профессоров да почти такая же горстка людей здесь,- растолковывал АТ.
Я озирал эти две сотни людей, которые пришли внимать высокому искусству, и с грустью думал об их невежестве и простодушии, с которыми за полтора года поездок в Россию уже сталкивался куда чаще, чем хотелось. Впрочем, АТ перешел к вопросам, касавшимся собственно экзотерики, и минут пятнадцать с удовольствием рассуждал о любви-ненависти, связывавшей Розенблюма и Ходынского.
– Кажется, все? – сказал он вдруг с облегчением.
– Вы не ответили на мою записку,- раздался из глубины зала обиженный девичий голос.- Как вы относитесь к наследию Ксенофонта Степного?
– Положительно,- отвечал АТ, несколько напрягшись.
– Почему вы говорите так односложно, если ваши ранние эллоны критики постоянно сравнивают с творчеством вашего дяди?
– Он – Ксенофонт Степной, я – Алексей Печальный. Родственников в искусстве не бывает, барышня. А критики… ну, не знаю. Он титан, классик, мученик. Думаю, что подобное сравнение должно мне льстить.
– Но не смущает ли вас,- настаивала барышня,- что вы слишком часто находитесь как бы в его тени?
– Еще как смущает! И не будем больше об этом. Тут еще один вопрос… читаю: "Почему вы вдруг занялись бизнесом? Не может ли это повредить вашему призванию?" Что я могу ответить? Бизнес как таковой меня не интересует. Но есть еще суровая проза жизни. Необходимость зарабатывать на хлеб, кормить детей. Мои обязанности в фирме моего старого друга Павела Верлина ограничиваются чисто технической стороной дела. Я рад возможности применить свое алхимическое образование и здравый рассудок, который, как ни странно, бывает развит даже у аэдов. Кроме
того, благодаря господину Верлину и его фирме я получил возможность приехать в Москву и выступить перед вами.Господин Верлин зарделся. Замечу, что поначалу он заметно нервничал. На концерт пришло несколько человек с кафедры алхимии, которые здоровались с ним довольно сухо.
– А правда ли, что ваша фирма собирается строить предприятие по производству золота? С участием банка "Народный кредит"?
Готов поклясться, что этот вопрос задал кто-то из людей Зеленова. Во всяком случае, по прилизанности и основательности тяжелого с отвисающими щечками лица он был больше похож на постаревшего комсомольского работника, чем на ценителя искусства.
– Ну, об этом надо спросить настоящих представителей фирмы, а не меня,- сказал АТ не без раздражения.- А теперь позвольте мне от души поблагодарить всех собравшихся и закончить эту затянувшуюся встречу.
Кое-кто из искателей автографов еще протягивал разрумянившемуся Алексею, уже успевшему переодеться (рубашка в красную клетку, умеренной потертости джинсы), диски из "Атенеума", зачитанные номера "Континента", просто пригласительные билеты, но по большей части народ потянулся к выходу. Обняли Алексея престарелые Штерны; его собственные родители и сестра, у которых он прожил эти три дня, тоже распрощались, понимающе, хотя и огорченно кивая.
– Возникает вопрос хаты,- вдумчиво сказал Ртищев.
(До сих пор не понимаю, как можно до сорока лет жить у родителей и более того – в основном за их счет. Искусство искусством, но есть же, наконец, и обыкновенная человеческая гордость!)
– Анри, с этим все в порядке? – с надеждой обратился ко мне Алексей.
– Фирма веников не вяжет.- Я с удовольствием достал из кармана связку ключей.- Мы, конечно, песенок не пишем… но кое в чем разбираемся.
Я несколько лицемерил. За два года наездов в Москву мне так и не удалось в ней освоиться. Мы с паном Павелом и другими сотрудниками обитали в гостинице без вывески в Плотниковом переулке, принадлежащей не то ВЦСПС, не то ЦК КПСС. Смехотворная плата в долларах, вероятно, шла в карман Зеленову, а уж он расплачивался за всю эту мебель карельской березы, серые простыни, протекающие краны и вчерашний бефстроганов, подававшийся на завтрак, безналичными рублями. Эта жизнь мне совершенно осточертела, а поиски частной квартиры оказались делом трудоемким. Но Иван выполнил мое поручение. Правда, в квартире имелось маленькое неудобство в виде жильцов, какого-то капитана медицинской службы с женой и годовалым младенцем. Они платили хозяину тридцать долларов в месяц, мы обещали сто двадцать. Вчера, когда мы с Катей доставили туда запасы продовольствия для сегодняшней вечеринки, капитан, в одиночестве подпиравший голову руками на кухне, выпросил у нас бутылку водки из привезенной дюжины. В прихожей уже стоял упакованный скарб, но доносившийся из дальней комнаты детский плач если и смутил меня, то ненадолго, в конце концов Безуглов сунул полсотни лично капитану за моральный ущерб и дал ему два дня на сборы, что было достаточно гуманным. Так что имелась не только хата, но постоянное, полноценное жилье, где нам с АТ суждено прожить вместе еще не один месяц. Мы вышли на улицу поймать такси.
– Мне ваши песни очень понравились,- защебетала Таня из "Космоса".- Я вообще-то сама из Саранска, но русская. Вы на каком языке их пели? Ужасно похоже на мордовский!
– Дура ты, Танька, это греческий,- заявила Света.- И не песни, а эллоны.
– Все равно красиво. Почти как Благород Современный. А вы, Алексей Борисович, по национальности грек? Совсем непохожи.
– Кр-расавицы вы мои! – АТ обнял обеих девиц сразу. Настроение его при виде ключей достигло небывалых высот.
Шел легкий сентябрьский дождик. Разбитое такси, где ехали мы с Мариной Горенко и двумя аэдами, заносило на темных поворотах. Я уже привык к унылым пейзажам ночной Москвы и почти не глядел за окно. Впрочем, глоток поддельного "Наполеона", перепавший мне из фляжки Алексея, подействовал на удивление благотворно.
– Какая радость, что Алексей приехал! – сказала Марина.
– Да не очень.- Ртищев хмыкнул.
– В каком смысле?
– Столько лет мы лезли вон из кожи, чтобы даже край наших риз, в смысле хитонов, не замарать об окружающее дерьмо. Наконец замаячила свобода. И что же? Вместо разрешения на проведение вечера в обкоме партии приходится как бы получать его у безугловых и зеленовых. И откуда они только выскочили, не понимаю!