Золотое Дло

— Как только девушке исполнилось 14 лет, два ближайших соседа прислали к Гассану женихов, своих сыновей. Оба они были статными юношами, достойными сыновьями и правоверными мусульманами. У обоих на широких поясах висели кривые булатные сабли. Они привели с собой длинношерстных коз, курдючных баранов и по верблюду, навьюченными дарами — тканями и специями. Женихи ни чуть не уступали друг другу и поскольку они пришли одновременно, Гассан решил никого не обижать отказом, а устроить состязание — кто победит, тот и получит в жёны прекрасную Ясмину!

— Дедушка, это похоже на сказку…

— На Востоке реальная жизнь и сказка, давным — давно переплелись между собой. Ты слушаешь?

Мальчик кивнул головой.

— На утро, когда первые лучи солнца вспыхнули из-за барханов, молодые люди вышли на площадь перед минаретом. К тому времени, там уже собралась большая толпа мужчин, желающих посмотреть на поединок. Женщины сидели дома, ибо удел восточных женщин — послушно ждать, пока мужчины решают их судьбу и повиноваться любому решению. Но Ясмина нарушила обычаи пустыни, она скинула чадру и облачилась в одежду брата. Затем села на мула и укутавшись в клетчатую куфию по самые глаза, выехала на площадь. Покончив с утренней молитвой, отроки взялись за поединок…

Майора Кёлера, Захар больше не видел, вероятно его вместе с другими военнопленными отправили в тыл специальным эшелоном. Об инциденте со стрелкой он решил никому не рассказывать, судя по всему и Кёлер тоже молчал. Наступление дивизии, по тактическим причинам, состоялось, на другом участке фронта. Авреев обещал представить Захара к медали «За Отвагу», разведчики подарили ему раскладной золингеновский нож, с набором разных инструментов, встроенных в рукоятку. Алексей Петрович устроил разнос:

— Тебя не поощрять надо, а под трибунал отдать… Да-да под трибунал за самовольно оставленный пост, — Рощин смотрел Захару прямо в глаза, — ну что, отомстил?

— Нет… — честно ответил тот.

— И хорошо, — его голос заметно смягчился, — не надо пачкать руки кровью. Поверь, отмыть их потом будет невозможно.

— Но ведь это кровь врага… Ведь это они убили… — Захар вдруг запнулся.

— Послушай сынок, — Алексей Петрович положил ладонь на коротко стриженную голову мальчика, — ну застрелил бы ты этого майора, или убей ты хоть сотню немцев, ни дедушка, ни твои родители не воскреснут…

— Они не воскреснут, но я должен…

— Ты должен остаться в живых, вот что ты должен! Именно этим ты и отомстишь!

— А как мне жить?

Рощин задумался, потом неспешно закурил:

— На этот вопрос у меня нет ответа, спросишь у своего Бога, при случае… И кстати, если твои руки будут в крови его детей, я не думаю, что он станет с тобой беседовать…

— Бога нет… Как нет мамы и папы, как нет моего деда… Где он был, когда их убивали? — Из глаз мальчика катились слёзы, его голос сорвался на крик, — ведь от них не осталось даже пыли…

Захар резко встал. Внезапно у него закружилась голова, в глазах запрыгали цветные искры и он стал медленно оседать… Через не плотно сжатые, ресницы он увидел, что лежит на коленях у деда:

Ясмина закашлялась, поперхнувшись тёплой водой и пришла в себя. Вокруг столпились мужчины всей деревни, они осуждающе смотрели на неё и её наряд. Рядом с ней на коленях стоял Гассан, он чуть приподнял её голову и поил водой из кувшина. В её глазах отражалось бескрайнее небо. Струйки воды стекали по подбородку и неприятно щекотали шею. Тела юношей уже убрали. Она вдруг очень ясно вспомнила, как молодые люди одновременно пронзили друг друга саблями, как в воздух взлетели рубиновые капли крови, как долго они падали в песок. Её тело дёрнулось в конвульсии, ресницы затрепетали и она опять потеряла сознани…

Теперь выезжая в командировки, Рощин всегда брал Захара с собой. Они продолжали заниматься описью и отправкой на восток ценностей из государственных музеев и частных коллекций. С начала 45-го, в Москву шли в основном составы с мебелью, коврами, посудой, одеждой, и не только из музеев, а ещё и с уцелевших магазинных и фабричных или мануфактурных складов. Алексей Петрович скрипя сердце, подписывал накладные и опечатывал вагоны. К этому времени в их отделе появилось два офицера, носивших погоны НКВД. Они не вмешивались в дела Рощина, но повсюду следовали за ним, делали короткие записи в своих блокнотах, иногда просили посмотреть те или иные бумаги.

До конца войны Захар побывал во всех крупных городах Восточной Европы. Победу они с Рощиным встретили в чёрном от копоти, лежавшем в руинах Дрездене. На мраморном полу галереи «Alte Meister», среди шедевров Рембрандта, Рубенса, Ван Дейка и Тициана, они расстелили шинели, разложили на них сухой паёк, разлили по мятым, алюминиевым кружкам трофейный шнапс и пили за победу! На подогнанной в размер гимнастёрке Захара, поблёскивала новенькая «Отвага». Первый раз в жизни, он был по-настоящему пьян. Он ещё помнил, как не мог оторвать глаз от «Сикстинской Мадонны», Рафаэля Санти, как потом они с Алексеем Петровичем пели «Катюшу» и приглашали к импровизированному застолью смотрительницу галереи, высокую, худую немку, прятавшуюся за угловой колонной. Немка, по началу отказывалась, а потом неожиданно согласилась и даже принесла горячий чайник и тяжёлый, бронзовый канделябр с тремя свечами. Её бледное чуть удлинённое лицо, напоминало женские лица с картин Модильяни, большие печальные глаза, выражали тревогу и усталость. Её завали Элиса Ленц, она оказалась студенткой Штутгартской Академии Художеств, проходившей практику в Дрездене и застрявшей здесь в военной суматохе. Дирекция галереи сбежала, а она не смогла оставить картины, так и ходила по пустым залам, подметала битые стёкла, с помощью местных мальчишек и нескольких пенсионеров, сносила в подвалы, на её взгляд самые ценные и значительные документы, рукописи, полотна и скульптуры музея. Так ей удалось спасти всех малых голландцев, из разрушенного советской артиллерией, левого крыла галереи. И ещё она рисовала… Рисовала всё, что видела, слышала и чувствовала. Выпив шнапса и немного осмелев, она достала свой альбом, шершавые страницы изрисованные углём, отражали её страх. На одной из них стоящая на коленях женщина, обезумев от страха она протягивала руки к небу. Захару вдруг показалось, что эта женщина, похоже на его маму. Он одним глотком допил остатки шнапса, а потом долго и не моргая смотрел на рисунок. Последнее, что Захар смутно помнил, это как Элиса ловко скрутила копну светлых волос в узел на затылке, удобно уселась на ящик и облокотилась спиной на колонну. Затем она устроила у себя на коленях альбом и достав из кармана угольный карандаш, взялась его рисовать. Дальше был провал в памяти. Он так и заснул на шинели, подложив под голову скомканный рукав. Потом он на несколько мгновений пришёл в себя, увидел как Рощин достаёт из вещмешка ФЭД и фотографирует увлечённую рисованием девушку, а затем уже окончательно провалился в пьяный сон. Во сне расцветали яблони и груши, во сне плыли туманы над рекой, затем туман рассеялся и появилось облако. На нём лысоватый старик в золотистой накидке, что-то просил у женщины с ребёнком на руках, указывая шестым пальцем, на Захара. Из под облака, за всем этим безразлично наблюдали, два растрёпанных хлопчика с крылышками…

Захар проснулся от мучительной головной боли. С трудом подняв тяжёлые веки и дав глазам привыкнуть к темноте, он осмотрелся. В центре казармы, вокруг уставленного бутылками, словно стрелянными миномётными гильзами стола, сидели солдаты. На полу тускло мерцали две керосиновые лампы. Тихо переговариваясь, они выпускали в воздух ядовитые клубы махорочного дыма, кто-то в пол голоса напевал под расстроенный аккордеон: «Эх, дороги, пыль да туман, холода, тревоги, да степной бурьян…»

Рядом с кроватью, на корточках сидел дедушка Давид. Держа в руках пиалу с козьим молоком, он осуждающе покачивал седой головой и тяжело вздыхал:

— Водка ещё никого до добра не доводила… Возьми вот попей, Захарка, — старик поднёс пиалу поближе к мальчику, — и тебе сразу станет легче.

— Я не хочу дедушка, — Захар приподнялся на локте, — расскажи мне лучше, что стало с Ясминой?

— Что стало с Ясминой, — повторил он и пересел на край кровати, — разве я тебе не рассказал? Девушка убежала с Яковом… Ну и я конечно последовал за ними, правда с молчаливого благословения её отца. После произошедших событий, Ясмина почти всё время проводила в доме. Однажды по дороге в мечеть, в неё кто-то бросил камень и теперь Гассан строго следил за тем, чтобы девушка не выходила за высокий забор, плотно окружающий дом и внутренние постройки. В ночь перед отъездом, Гассан позвал меня к себе, дал в дорогу тюк с одеждой и одеялами, складной нож, примус, деньги…

Мы направлялись в Иерусалим. Почти половину Турции мы пересекли по железной дороге, потом она внезапно кончилась упершись в озеро Туз. Оставшуюся часть, мы проделали на хантуре — конной повозке покрытой тентом из плотной ткани. В дороге мы учили фарси, Ясмина была хорошим наставником, у неё был редкий дар с лёгкостью объяснять сложные вещи. И ещё она обладала удивительной способностью располагать к себе людей. Было очевидно, что Яков влюблён в неё по уши, он неуклюже пытался скрывать это и я над ним подшучивал. Для того, чтобы быстрее выучить язык, мы с братом решили между собой разговаривать только на фарси, если затруднялись объясниться друг с другом, звали на помощь Ясмину. Вскоре как-то само собой мы заговорили. Яша тут же стал врачевать. Ясмина ему помогала, переводила разнообразные местные диалекты, кипятила инструменты, со временем она научилась накладывать компрессы и делать перевязки. Жители приносили нам лепёшки, сухие шарики из овечьего сыра, овощи, виноград, иногда инжир и финики.