Золотой эшелон

Бредет Чирва-Козырь по вагонным коридорам, распихивая пьяных да храпящих. Скликает баб вполголоса. Угомонился уже эшелон, только стоны раненых да побитых. А девки вроде как ждали зова — сползлись, даром что блудом утомленные. Из собравшихся Чирва троих выбрал. Самых звонких — задорных. Каждую по голосу узнает.

— Со мною девоньки не пропадете!

Смеются девки. Рады, что Чирва с собой берет.

— Вот сюда, сюда ступай. Да не шумите же, горластые!

Тут-то и ухватила Чирву за горло чья-то лапа. Да такая громадная, что уж никак не ошибиться было, определяя владельца.

Салымон в ту ночь тоже трезвым был. Бегал по вагонам, стыдил, драки разнимал, пока не понял: бесполезно. Зинке велел сидеть в купе под койкой, не вылезать. Спас Драча от расправы, тоже в купе загнал. Драч все Любку искал, но Любка — умница-баба, в том купе уже сидела с самого начала. Туда же Салымон Поля привел. Поль, когда Салымон его нашел, отбивался от двоих пьяных лопатой — неграмотно махал, но старательно. Отбил его Салымон, разъяренного и не понимающего, отчего весь этот разбой, и сдал Драчу с рук на руки: целее будет. Хотел и за Оксаной присмотреть, в дверь стучал броневую. Но тихо за дверью. Так пускай Зубров сам разбирается! Ко всем чертям такого командира!

А как утихли вопли и впал эшелон в пьяное оцепенение — так и услыхал Салымон тихий зов Чирвы-Козыря, подождал его в темноте, да и взял за горло.

— Ты куда ж это, сукоедина, собрался!?

— Салымон, братец ты мой, отпусти! — взмолился Чирва. — В степь иду.

Не спросил Салымон, зачем Чирва в степь идет, в глухую ночь, в проливной дождь. А просто разжал лапу и ничего не сказал.

Уже целый век сидела Оксана в углу командирской рубки, на узкой койке, укрывшись полковничьей шинелью. Что творилось, мамочка, что творилось! Встал эшелон. Потом беготня вдоль вагонов. Потом орал кто-то на кого-то. Бегали по коридорам, в дверь стучали осторожно, спрашивали ее. Но не тот голос спрашивал, который единственный узнала бы Оксана. Дальше крики были — такие, как она уже раз в жизни слышала. В дверь ломились, били прикладами, но броневая дверь устояла. Потом кто-то подтянулся на руках, ухватившись за срез брони, и наглая рожа глянула в стекло.

Тут Оксана в первый раз встала со своего места, нажала рычаг — и заслонка сорвалась со стопоров, прищемив подонку пальцы. Но и свет перекрыла полностью, вроде как выключателем щелкнули.

Так и сидела Оксана в темноте, не зная — день ли, ночь ли. Зубров все не шел. Где же он, господи? Не убили ж его? Или убили все-таки? Или он сейчас из последних сил отмахивается, пока она тут в купе отсиживается?

Сорвалась Оксана с койки, с грохотом во всю ширь распахнула дверь и ступила из одной темноты в другую. Вернуться за фонарем? А где фонарь? В рубке света нет — щелкай не щелкай. Ощупала все вокруг — нет фонаря. Но должен ведь он быть! Если полковника разбудят ночью в абсолютной темноте, то его правая рука должна до фонаря дотянуться. Оксана легла на спину, затылком на его подушку. Да где же? Стоп, дурочка, у полковника ведь руки длиннее! Слегка привстала, протянула руку, и ощутила ребристый холодок. Нашла кнопку, и яркий столб света уперся в потолок.

Теперь — вперед. Коридором — к выходу. А вдруг поздно уже? Она с трудом открыла запоры на броневых дверях. А двадцатизарядный стечкин так и остался в рубке.

Бегом вдоль поезда, бегом! Вот и тепловоз. Как ветер свистит-то! Поручни холодные, дождем вымочены. Ступеньки высоко от земли. И дверь заперта. Посветила Оксана в окно фонарем — вроде никого нет. Тогда — во вторую кабину. Тут дверь открыта, но и тут никого. Тогда дальше, мимо цистерны чумазой, на платформу. Ой, мамочка, не влезу! Влезла. Тут контейнер какой-то. Прощупала его фонарем. Из дальнего угла глянули на нее чьи-то волчьи глаза. И еще пара, и еще. Зарычали, светом ее потревоженные, и, звякнула бутылка о стену, у самого ее лица, осыпав осколками. Не смотрела она больше в контейнер, поняла, что тут ее полковника нет.

Тогда в вагоны. Прошла все три коридорами. Как прошла, как миновала дикие драки, как живой осталась, — она того не знала и не помнила. Нет, уважение к Зуброву не защищало ее теперь: не было уже уважения. Наоборот, если бы признал в ней кто девчонку из командирской рубки — то не прошла бы она дальше первых полок, тех, что у самой двери, на которых шло главное веселье. Но не узнавали пьяные в этом щупленьком солдатике лица противоположного пола: форма уберегла. А может, и не форма, а что другое. Но ни кулаком, ни штыком, ни лопатой не зацепили ее в двух первых буйных вагонах. А третий уж успокоился. Храп да стоны. Что-то Оксане подсказало, что тут фонарь включать не стоит — только пьяные морды слепить. Не мог быть ее полковник среди пьяных, сонных и раненых. Он или убит, или среди трезвых.

На фоне окна вдруг увидела чью-то гигантскую фигуру, явно не пьяную, не храпящую и не стонущую. Поняла, что не полковник это, и скользнула мимо незамеченная. В темноте она уже многое различала, и фонарь ей не нужен был. Она прижимала его к груди просто так, вроде защищаясь им.

Где же полковник, где он?

Оставалось только вернуться в бронированный вагон и искать там.

А где ему еще и быть, как не на командном пункте! Может, он и сидел там целый день, прямо за стенкой? Командный пункт, как и командирская рубка, закрыт броневой дверью ото всех посторонних. Из коридора не войдешь, если изнутри заперто, но ведь между собой командный пункт и рубка разделены только дверочкой легонькой! Как же она, дуреха, не догадалась заглянуть за эту дверку перед тем, как начать свой путь вдоль всего поезда! Но ведь тихо было за той дверью… Вот это и страшно, что тихо.

Кошкой неслышной, вымокшей и дрожащей, сгибаясь, чтоб устоять на ветру, вдоль всего эшелона — обратно туда. Успеть бы только, мамочка, только бы успеть! Что успеть — она и сама не знала.

Зубров тем временем проигрывал, и чем дальше, тем крупней. Играл он в рулетку. В гусарскую рулетку. В самую захватывающую игру, какую только придумали люди. И гордился Зубров тем, что придумали ее русские офицеры. Играл он сам с собой, точнее, с судьбой своей. Но пошаливала судьба.

Достал он свой «магнум», от которого так и пахнуло свежестью афганских перевалов. Зарядил. Не шестью патронами, а одним только. Остальные пять отверстий барабана оставил пустыми, крутанул магазин и приставил дульный срез к виску. Крутится весело барабанный магазин у самого уха. Но нет Зуброву сегодня удачи: щелкнул курок по пустому месту. Глянул, сильно ли судьба ошиблась. Нет не сильно: патрон в следующем отверстии сидит.

Если б можно было кого — на дуэль и честь свою защитить! Но кого тут в степи вызывать? Сентябрь ли месяц, дождь ли, ветер? Вот и крутит Зубров барабанный магазин по новой. Хоть и знает, что секундантов в этой дуэли нет. А что у него осталось на свете, кроме офицерской чести? Не ее ли Зубров блюл в чистоте — пуще даже, чем сапоги свои ослепительные? А теперь и ее не уберег… Волчара спецназа, зверюга-офицерище, матерый комбат, целовавший шелка самых знатных гвардейских дивизий, сидит тут в углу. И сапоги его в первый раз за всю службу не чищены. Нет ему дела до них теперь, когда честь его дегтем измазана, как ворота деревенской потаскухи.

Крутанул полковник снова барабан — со злостью, чтоб вертелся подольше. Вспомнил прежнего владельца револьвера своего: то был большой человек, бородой заросший по самые глаза. Видно, из главных, из сильных. В нем Зубров лидера почувствовал. И не то что Зуброву жалко было его в бою убивать. Но после боя затосковала как-то душа. Вроде как себя убил, казалось. Потому, хоть особой чувствительностью он не отличался и убивать привык, — взял себе полковник револьвер того человека и не отдал в трофейную команду. И владельца первого в лист своих боевых заслуг не вносил. Вспомнил Зубров тот снежный перевал и нажал на спуск.

Ну же, бородатый! Пускай хоть твой револьвер порадуется! Черта с два. Уж как не повезет — так не повезет. Тогда степень риска увеличим. Загнал Зубров еще один патрон. Только успел крутануть — как дверь кто-то дернул. Не дают человеку в рулетку поиграть! Кого тут еще черти принесли? А шаги уже в соседней комнате — в командирской рубке. Отворилась дверка, и по глазам Зуброва полоснул луч.

Он не знал, что Оксана ищет его. Он про девчонку и забыл совсем. А она ясно видела уже момент, когда войдет она в тесную кабинку командирского пункта — и не застанет там никого. И тут уж будет всему конец, и пускай тогда дождь и темнота до скончания века. Вот и броневая дверь. Рванула — заперто. Ну, тогда через рубку. Дверь осталась распахнутой, как она и оставила. И стечкин двадцатизарядный на том же месте лежит. Вот потянешься за ним, а тебя кто-то притаившийся из темного угла — за горло! Страшно шагнуть. Прыгать надо.