Золотой характер

— Тогда к сыну поезжайте. Возьмет он?

— Сын-то возьмет, отчего не взять?! Приезжал он, насмотрелся на нашу жизнь и тоже советовал: бросай все, и поедем… Ну, а что я там у него делать буду — сидеть сложа руки? К тому же он человек молодой и военный, у него переезды, мне же не по годам это… Опять-таки тут у меня старики есть, с которыми вместе еще в хороводы бегал, встретиться можно, вспомянуть… Или новые люди, помоложе — на моих глазах росли, — так мне и любопытно, как у них жизнь развивается. Там же, у сына, что я такое буду? Батька Митрия из колхоза — и больше ничего… Тут я сам по себе, а там — сбоку припека. Да и старуха грозит: посмей, говорит, только куда тронуться, я над тобой такое учиню, что тебе и во сне не приснится. И учинит! Ей, тихонькой ведьме, по прошлым временам бандой командовать, на Супоневском логу проезжих грабить… Боюсь я ее… Боюсь и боюсь!

— Ну, в милицию заявите, прокурору: грозит, мол.

— Советовался… И старуха знает, что советовался. Но мне сказали, что закона она не нарушает — торгует своим, это не запрещается, за посулы же не привлекают: мало чего люди друг другу в горячке не наговорят!

Адвокат морщится и трет лоб, словно его обволакивает липкая паутина. «Вот тебе и душа, — раздраженно думает он. — Здорово подсунул доктор все это, знал, чертов эскулап, что делает!»

На улице все еще весело светит солнце, покачивается на пыльной дороге покрывало из желтых и серых пятен, накатываются с поля могучие запахи трав и нагретой земли, а на душе скверно. Ему приходит на память, что порой и он в раздражении неоправданно плохо отзывался о знакомых и сослуживцах, был не прочь послушать дрянную сплетню, брюзжал и, случалось, жадничал. Неужели и он чем-то похож на эту бессмысленно скупую и злую старуху, которую Чернояров упрямо называет ведьмой? Неужели в нем сидят эти проклятые пережитки прошлого, когда из-за денег отравляли жизнь близким и родным, шли на преступление и клеветали на весь род человеческий только для того, чтобы его пороками оправдать собственные подлости? Нет, конечно, он воспитан Советской властью, иначе смотрит на вещи. Но в то же время во скольких еще, наверное, сидит по частям эта чертова старуха?

— Вы бы вот что, — уже с меньшей уверенностью советует адвокат. — Вы бы, Афанасий Афанасьевич, собрались с этим Пашкой, или как там его, со старухиным сыном, словом, и побеседовали, разъяснили бы, усовестили… Или в крайнем случае пригрозили бы, проучили бы как-нибудь по-семейному. А?

Чернояров опускает голову и сосредоточенно смотрит на носки своих рыжих башмаков, словно впервые догадываясь, что ничего путного ожидать не приходится и что ему здесь не помогут. Так уже сидел он у прокурора, у председателя колхоза. Все сочувствовали ему и поругивали старуху, но, хотя она грабила его жизнь, превращала ее в одиночное заключение в четырех душных стенах с закрытыми наглухо и занавешенными окнами, поделать нельзя было ничего. Только собственная воля могла помочь ему, но сильной воли у него не было. К тому же старуха была хитрее его: она никогда не выходила из себя, не давала вовлечь себя в перебранку, и это с самого начала обеспечивало ей победу…

— Что ее, ведьму-то, учить? — вздыхает он. — Слова всякие для нее — так, шелуха… А пристращать ее нельзя, не боится она никакого страху!

— Тогда уж и не знаю что, — разводит руками адвокат.

За свою долгую практику он и в самом деле видел многое, но, оказывается, жизнь еще и его может удивлять неожиданностями и ставить в тупик.

— Понимаю… Радио вот у нас провели, мудреная штука, но я его, радио-то, постигаю, объяснили — и постигаю… А старуху не постигаю!.. Думал, ты, Степан Петрович, человек ученый, совет подашь, а выходит, тоже не достиг ты…

Адвокат молчит.

— Значит, терпеть? — спрашивает Чернояров, вставая. — А за что?..

В этот момент на крыльце появляется старуха. Одетая в просторное коричневое платье и повязанная темным платком, расплывшаяся и все еще для своих лет моложавая, она складывает на груди темные руки с толстыми потрескавшимися пальцами и смотрит на адвоката злыми глазами, такими выцветшими и прозрачными, словно сквозь ее лицо просвечивают два маленьких кусочка дымного июльского неба. Степенно поздоровавшись, она говорит тихим, даже добрым голосом:

— Пошли, Афанасий… Нечего тебе людям мешать, слава богу, свой дом имеется…

Чернояров смотрит на адвоката с последней надеждой, но тот отворачивается, предчувствуя, что может разразиться скандал, в котором он будет посрамлен. И тогда Чернояров, пропустив вперед старуху и поклонившись, уходит. Он идет, ссутулившись и нехотя волоча по пыли рыжие, на толстой подошве, богатырские башмаки, зашнурованные ремешками, тащится, как человек, потерявший еще одну надежду. А перед ним мелкими шажками, слегка покачиваясь, семенит старуха в легких спортивных тапочках на белой подошве. И адвокат думает о том, что может произойти, если как-нибудь нечаянно на эти тапочки наступит своим огромным рыжим башмаком Афанасий Чернояров…

Я. Длуголенский НОВИЧОК

— А ты?

— Я уезжаю, — ответил парень.

В зале ожидания стены раскрашены под курицу-пеструшку. На широкой лавке сидит парень в рыжей кепке. Руки у парня фиолетовые. Он курит. У ног стоит чемодан с висячим замком. Чемодан напоминает грудастого бульдога-медалиста. Парень иногда косится на чемодан, словно говорит бульдогу: «Сидеть!»

Сашке очень хочется узнать, почему у парня фиолетовые руки. У его прежнего бригадира на руках и лице тоже были фиолетовые пятна. Но бригадир горел в танке. А у парня отчего? Сашка ждет попутной машины и курит. Его разбирает кашель. Курить он начал только в поезде. Сашке семнадцать лет. Полгода после ремесленного проработал на заводе. Когда же решил поехать на эту стройку, тетка обрадовалась. Особенно подъемным. И забрала почти все его деньги. А бригадир, прощаясь, сказал:

— Езжай, паря, посмотри, на чем земля держится.

— На слонах, — хихикнул Лешка-сварщик.

— На людях, — строго сказал бригадир. — А путевка у тебя солидная. Как партбилет. — И легонько толкнул Сашку в лоб.

— А ты за каким чертом сюда приехал? — вдруг спрашивает парень.

— Сварщики тут, говорят, нужны.

— А-а… Теперь-то уж стройка наверняка выйдет из прорыва. Природа, как говорят, не терпит пустоты. Я уезжаю — ты приезжаешь.

— А зачем ты уезжаешь?

— Задаром пусть греки работают.

— Почему греки?

— Это ихнее слово «робос». Выдумали его, пусть и работают.

Парень закуривает новую папиросу.

— Повидаешь с мое — всему научишься. А нет — скиснешь, и крышка. Видал руки? Бензином сжег на морозе. Я ведь шофер.

— Как бензином?

— На стройке и не то бывает… А ты — путевка! Спрячь и не показывай. Засмеют.

— Почему засмеют? — пугается Сашка.

— Сюда за рублем едут. А такие, как ты, только цену нам сбивают. Положат вам 70 — работаете, 50 — тоже. А нас за такую любовь не заставишь. Мы комсомолом не крещеные…

— Меня никто не крестил, но я комсомолец, — обижается Сашка.

Парень смеется и крутит головой:

— Удивляюсь, кто тебя одного отпустил!

— Нас двенадцать человек ехало.

— Остальные, значит, по дороге сбежали?

— Да нет, мы на разных станциях сходили.

Парень смотрит, куда плюнуть, и плюет на пол.

— В семнадцать лет голова работает, как ноги, — в одну сторону.

Сашке неловко, и он молчит. Парень давит его уверенной силой, которая спрятана в каждом слове. О стройке ему рассказывали совсем другое. И газеты, и ребята, и в райкоме…

— Жаль, не со мной едешь, — говорит парень. — На шофера бы выучил. Ну, посиди здесь, а я в магазин. Соображу что-нибудь.

Сашка не пьет. Но он слышал, что самостоятельные люди пьют, пьют, даже когда не хотят. Говорят, таков закон мужского содружества.

Сашка с тоской думает: «Неужели придется пить?» И говорит:

— Днем я не пью.

— А я тебя и не зову. «Маленькая» та двоих, что корове груша.

Сашка остается один. Все думают: мальчишка. А вот он пойдет сейчас в магазин и купит не «маленькую», а пол-литра… И вспоминает про деньги, которые забрала тетка. А парень сейчас вернется и опять начнет смеяться… «Уйду», — решает Сашка.