Золотой скорпион

– Маша! – возмутился Садовский. – Да как же я это ему скажу?

– Так вы не сами скажете, – ее поражала его наивность. Господи, что она вообще делает? Зачем? – Намекните доверительно кому-нибудь из не самых близких его сторонников. И соберите друзей своих по работе у себя дома. Придумайте какие-нибудь именины жены.

– Каких друзей?

– У вас что, совсем никого не осталось?

– Ну… Кое-кто, конечно, есть.

– Вот их и соберите.

Он немного приободрился, поерзал на стуле, озабоченно почесал в затылке.

– Знаешь, у меня все-таки такое чувство, что все будет шито белыми нитками. Тебе не кажется?

– Кажется, – согласилась Рокотова. – Но другого варианта я вам все равно предложить не могу. Или уж приходите к нам в еженедельник консультантом по экономике.

– Нет уж, – засмеялся Садовский. – Без боя я не сдамся!

Какой, к черту, бой, подумала Маша. Естественный отбор, слабые должны уйти, а не держаться за свое место из последних сил: и смешно, и для дела вредно.

– Да, – вспомнила она вдруг. – И на стройке посадите сторожа. Хотя бы временно. Заключите договор с вневедомственной охраной. Я знаю, денег нет, но вы изыщите, там не слишком много берут.

– Может, своего человека, – предложил ректор.

– Нет. Сейчас не тот момент. На вашем недострое – уже два нападения. Я не хочу говорить, что там орудует маньяк, но дважды – это уже маленькая, но система.

– А знаешь, Маша, мне вот тут вообще сказали, что эти убийства затеял Зайцев, – брякнул Садовский.

– Зайцев? Зачем? И как?

– Кажется, он хочет, чтобы я стал одной из жертв или что-то в этом роде.

Ректор махнул рукой, словно и не придавал этому никакого значения, но Маше стало понятно: это главное, ради чего он пришел. Пришел поделиться своими страхами, чтобы она разубедила его, разуверила. Но откуда взялись эти бредовые идеи? Паранойя? Или есть какие-то основания?

– Кто вам сказал, что Зайцев причастен к нападениям на стройке?

– Да ну…

– Кто? Если мы собираемся с вами дружить против Зайцева, я должна все знать об этих подозрениях.

– Да это не мои подозрения. Мне в лоб сказал про нападения Жуков, завкафедрой философии. Он из тех людей, кому я даже не склонен доверять. И говорил он такие откровенные глупости, якобы Зайцев и его сподвижники сами, открыто заявили о своей причастности к нападениям. Жуков даже назвал мне имя убийцы.

У Маши вспотел затылок. Имя убийцы?! А вдруг Садовский назвал это имя следователю? И теперь милиция будет трепать нервы и честное имя еще какого-нибудь несчастного, так же, как мучили Митьку Гуцуева. Ведь понятно же, что все эти догадки – чистой воды бред.

– Виктор Николаевич, вы должны скептически относиться к таким заявлениям. Этот Жуков мог над вами просто подшутить, понимаете?

– Конечно, понимаю. Не мог же Сомов и вправду убить ту девушку, лаборантку, как ее звали, я забыл…

– Ира Корнеева ее звали.

– Вот-вот. И все же, он предлагает мне кое-что полезное. Он будет соглядатаем, моим человеком, шпионом в оппозиции, а я в благодарность сделаю его проректором вместо Зайцева. Как думаешь, стоит?

– Делать его проректором? – ужаснулась Маша. О Жукове она знала только от Тимура и только плохое.

– Нет, не проректором делать, а согласиться, чтоб он шпионил. А уж обмануть его после выборов с назначением труда не составит.

– Не надо, мы, конечно, будем действовать тоже не самыми красивыми способами, но уж до шпионов не опустимся.

– Значит, будем действовать? – обрадовался Садовский.

– Будем, – тяжело вздохнула Рокотова.

Глава 19

Кузя и Тимур приготовили торжественный ужин, они были искренне рады за мать и не понимали ни смущения ее, ни недовольства. Позвонил Ильдар Каримов, поздравлял с назначением на новую должность так горячо и многословно, что Маша насторожилась: чему вдруг радуется Тимкин отец, который в силу своих восточных убеждений считал, что женщина должна в лучшем случае сидеть дома с детьми, в крайнем – работать учительницей младших классов.

Его поздравления Машу не трогали, и это ее радовало. Значит, все уже в прошлом, похоронено и забыто. Она больше не любит бывшего мужа нисколько. Время метаний и тоски по утраченному, выбора и нерешительности позади, и душа болит совсем по другому человеку. Маша даже торопилась закончить разговор с Ильдаром, потому что боялась – вдруг тот, другой, дорогой и нужный, позвонит, а у нее занят телефон. Она поспешно распрощалась с Каримовым, не стала даже договариваться о его визите к Садовскому.

Павел Иловенский не звонил. Маша весь вечер просидела около телефона и несколько раз снимала трубку, проверяла, исправен ли аппарат. Он не звонил.

Мальчишки ходили мимо нее на цыпочках, она слышала, что Тимур своей Марине звонил с мобильного, чтобы не занимать телефон. Из глаз в любую минуту готовы были закапать слезы. Он ведь еще вчера обещал, что позвонит. Еще вчера в полдень, когда она сообщила, что согласилась на должность начальника отдела. Павел был на службе, выслушал ее молча, сказал – перезвоню вечером… Вчерашний вечер прошел. И сегодняшний день. И сегодняшний вечер вот-вот подойдет к концу, да что там, он уже закончился. В половине двенадцатого Иловенский точно уже не позвонит. И надо идти спать, но сил нет оторваться от телефона, отказаться от последней надежды.

К ней подсел Кузя. Потерся подбородком о ее плечо.

– Мам, ты позвони ему сама.

– Кому?

Она хотела сделать вид, что и не ждет ничьего звонка, просто так сидит в углу дивана, отдыхает.

– Ты сама позвони Павлу Андреевичу. Что ты маешься?

– Я не маюсь. И вообще, раз он не звонит, значит, не может. Мало ли, что у него могло случиться. Я просто беспокоюсь…

– Вот и позвони. Ничего у него не случилось. Мы с Тимкой звонили Витьке. Он сказал, что Павел Андреевич в кабинете сидит, закрывшись. Наверное, тоже твоего звонка ждет. Звони давай.

– Не буду.

– Ну и сидите, как две вороны на телеграфном проводе. И чего вы такие гордые на старости лет!

Маше было так грустно, что она даже пропустила мимо ушей Кузину подколку. Парень вздохнул и обнял мать за плечи.

Член Совета Федерации Павел Андреевич Иловенский в кабинете своего загородного дома мерил шагами ковер. Пятнадцать шагов в длину, восемь в ширину, опять пятнадцать в длину, снова восемь… Ковер был большим, и кабинет – просторным, но Павлу казалось, что его заперли в одиночную камеру.