Золотой скорпион

– Я уже для этого слишком стар. Я уже стар. Слишком для этого стар.

Он уже столько раз повторил и про себя и вслух эти слова, что они потеряли смысл, превратились в пустой набор звуков, от которых зубы ломило и голова гудела.

Для чего он стар? Для того, чтобы переживать о глупых выходках капризных женщин? Для того, чтобы позволить вот так бросить его? Или для того, чтобы потерять ту единственную, которую, наконец, сам Бог послал ему? А разве он ее уже потерял? Может быть, все-таки нет.

Ему почему-то все время вспоминалось, как она спит, прижавшись вся к его спине, обхватив рукой его большой живот, как дышит тепло и щекотно в его затылок, как ее ноги прижимаются к его бедрам. Она вся как будто выточена, сделана, создана для него и телом, и душой.

Ведь он уже все придумал еще в прошлом году, когда они отдыхали в Швейцарии, в маленьком шале на берегу озера Грюйер. Им было так хорошо вместе, они так понимали друг друга, были так созвучны, что Павел еще тогда решил: Маша Рокотова – единственная женщина, с которой он будет счастлив. Он решил, что увезет ее к себе в Москву, что она будет жить здесь, в этом доме, и мальчишки, если захотят, будут учиться в столице. Павел уже выяснил, как можно перевести их в московские вузы. Если не захотят, Маша будет ездить к ним в Ярославль так часто, как пожелает, он выделит ей персонального водителя. Он даже Витьке, племяннику, которому был теперь вместо отца, уже сказал, что собирается жениться на Маше. И Витька был рад, он успел подружиться и с Рокотовой, и с ее сыновьями. И матушка вздохнула и сказала: слава Богу, когда познакомилась с Машей, она сразу поняла, что намерения сына в отношении этой женщины – самые серьезные.

После смерти первой жены и сына Иловенский пустился во все тяжкие. Он не успевал запомнить имена женщин, сменявших друг друга в его постели, и не успевал протрезветь от одного застолья до другого. Ему было всего тридцать семь, когда он познакомился с Рокотовой, но она решила тогда, что ему хорошо за пятьдесят. Он очень долго не мог признаться, что любит ее, ему казалось, что Маша для него слишком хороша и недостижима. Ради нее Иловенский изменил всю свою жизнь. По Машиному совету перевез в Москву из Архангельска свою мать и племянника, оставшегося сиротой. Совсем недавно Павел думал, что жизнь обрекла его на одиночество, а теперь у него снова была семья, была уверенность, что вскоре появится жена и еще двое сыновей. Он так думал.

Но Рокотова, очевидно, думала иначе. Вот только что она говорила, что собирается оставить работу, что после травмы, полученной в аварии, у нее часто болит голова, что на жизнь ей хватает доходов от акций компании «Дентал-Систем». Говорила, но сделала по-другому. Позвонила вчера и радостно сообщила, что согласилась возглавить отдел в своем задрипанном еженедельнике! Стоп. Не стоит себе так врать. И еженедельник не задрипанный, и сообщила она не так уж и радостно. С трудом, наверное, но скрывала радость. И что теперь? Насколько он успел ее узнать за два с лишним года, работу в Ярославле она теперь не бросит и, значит, в Москву к нему не переедет.

И зачем нужна ей эта должность? Соскучилась по руководящей работе? Или, в самом деле, не захотела подводить главного редактора и не смогла ему отказать? Если так, то есть надежда, что новая работа действительно временная.

Весь ужас был в том, что у Павла Иловенского времени не было. Он считал, что каждый день, прожитый им без Маши Рокотовой, прожит зря, впустую, напрасно. Ему некогда ждать. Жизнь проходит, а ведь он так хотел, чтобы она родила ему ребенка. А когда они будут ребенка рожать и растить, если сейчас потратят драгоценное время на карьеру?

Когда она вчера позвонила, Павел так расстроился, что не смог разговаривать. Обещал перезвонить вечером. Пытался, но не смог. У него, как у подростка, слезы подступали к горлу, он опять и опять бросал трубку, так и не набрав ее номер. Хоть бы Маша сама позвонила, ему было бы некуда деваться, пришлось бы разговаривать и, кто знает, может, стало бы легче. Но Маша не позвонила ни вчера, ни сегодня. И уже не позвонит, слишком поздно, половина двенадцатого, она уже спит. Конечно, ей просто не до Иловенского. Вся в делах, вся в новой работе. И думать о нем забыла. Что ж, он выдержит характер, ни за что не будет звонить первым.

Павел снял трубку, убедился, что телефон работает, вздохнул и пошел спать. За всю ночь он не смог уснуть ни на минуту.

Глава 20

И все-таки Жуков довел Тимура Каримова до комиссии. Не послушал даже Зайцева, который просил пока оставить парня в покое. Формально профессор был прав. Тимур не с первого раза сдал зачет, чтобы быть допущенным к сессии, срезался на первом же вопросе экзамена, не явился на пересдачу. Другое дело, что зачет Жуков не поставил ему из вредности, на экзамене сам сбил с толку нелюбимого студента, запутав его откровенно провокационными вопросами, а пересдача в день, когда была убита лаборантка кафедры философии, в любом случае не состоялась бы, даже если б Тимур на нее пришел. Идеально было бы для Жукова вообще оставить Каримова на осень, но комиссия – тоже неплохо, это поможет подрезать парню крылья. Крылатых Жуков не любил. Не любил тех, кто, пусть даже в будущем, пусть даже теоретически, мог взлететь выше него самого. Каримов, пожалуй, мог… Раньше мог. Посмотрим, что теперь.

Чем больше говорил Тимур Каримов, тем мрачнее становился Павел Федорович Жуков. Кажется, он просчитался и попал сам в ту яму, которую выкопал парню. В комиссии завалить знающего и уверенного в себе студента не в пример сложнее, чем принимая экзамен единолично. Пусть даже те, кто сидит рядом, твои подчиненные, но они такие же, как ты, а может, и более высококлассные профессионалы. И Сомов, и Мейер, и даже Люда Кашапова не слепые и не глухие, они же видят, что Тимур Каримов владеет вопросами так, что ему впору кандидатский минимум сдавать, а не экзамен за второй курс. И бесполезно задавать дополнительные вопросы, видно же, что он все равно ответит. Он, кажется, знает больше, чем сам Жуков.

Нужно было найти такой вопрос, которым плохо владели все члены комиссии, что-то такое, что поможет хотя бы снизить оценку. Ведь поставить Тимуру сейчас пятерку – значило расписаться в собственной необъективности и предвзятости на предыдущем экзамене. И Жуков нашел этот вопрос. Вопрос, которого позволяют себе касаться либо профаны от философии, либо по-настоящему великие мыслители. Павел Федорович никак не мог причислить себя к первым, к философскому осмыслению феномена смерти он шел на протяжении всей своей научной карьеры и был уверен: среди преподавателей университета в этом вопросе ему не было равных.

Он дождался, когда студент закончит говорить о теории психоанализа, и произнес:

– Все это, конечно, хорошо, Тимур э-э… Ильдарович, все это хорошо и правильно. Правильно и логично, что вы вынесли нужный урок из ваших неудач на зачете и экзамене. Видно, что вы на сей раз учили, что вы готовились. Готовились, так сказать, произвести благоприятное впечатление на комиссию. Жаль, что я лично не вызвал у вас такого похвального стремления, – но! – он поднял палец и остановил попытавшегося возразить Тимура. – Но просто выучить материал моих лекций мало. Студенту вашей специальности необходимо овладеть искусством применять ваши знания для грамотной интерпретации всего многообразия аспектов бытия. И поэтому я хочу спросить вас, как вы относитесь к смерти?

– К трактовке феномена смерти Фрейдом? – осторожно уточнил Тимур, заглянув в свой билет.

– Да Бог с ним, с Фрейдом, – милостиво махнул рукой Жуков. – Оставьте его вместе с его заблуждениями. Я спрашиваю, как к смерти относитесь лично вы, Тимур Ильдарович?

Каримов молчал. Он понимал, что тут где-то кроется подвох, но не знал, где именно.

– Ну что вы, Павел Федорович, – попытался выручить парня доцент Сомов. – Тимуру лично рано озадачиваться вопросами смерти. Такие мысли обычно приходят в середине жизни, когда понимаешь, что жизнь-то идет и проходит, а мы не оставляем в ней никакого заметного следа.