Золотые кресты
Шрифт:
Алеша взглянул на чертей.
Их было пять человек… Ютились они по краям у парома: две женщины и трое детей — черные, бледные…
Черти?
— У… жидовье!..
Еще строже брови нахмурил старик.
Вода была темная, небо глубокое; звезды, купаясь, дрожали внизу, ныряли, как рыбки; глухо скрипел канат; плот ему «торил; смирно и робко черти ютились в углу; старик был высокий и белый, и строгий; холодно было Алеше.
— Ко мне пойдем… Переночуешь… У сынка моего постоялый двор… Полежишь, соснешь… Путь-то немалый…
В суровых речах была тайная мягкость
— Почему вы их, дедушка, так…
Только хотел спросить — не спросил. Очень суровый шел рядом старик. Несмотря на мягкость, что проглянула в голосе. Вот и церковь, что ласково кроткая виделась там далеко… с пригорка Алеше.
Перекрестились, скинули шапки.
— Всех бы чертей этих в воду… Пархатое племя… Скоро найдем на вас суд… Продали Христа…
Было шумно в просторной, побеленной хате, накурено. Было Много народа, сидели и пили из чайников, трубки курили.
— Хочешь чайку?
Не хотелось Алеше. Было не по себе от речей старика, от этого курева, от крика и споров.
— Ну, не хочешь, ложись.
Отвел за перегородку старик. Комната тесная, но лавка большая.
— Вот тут и ложись.
Вышел. Остался Алеша один.
Образ в углу, лампада большая. Стал на колени пред образом, прочитал все молитвы, что знал.
Стало легче, светлей на душе, но мешали споры и крик за стеной.
— Кровопийцы!.. Ведомо всем! Дерут по три шкуры… Вот в лавке, намедни, сосед зашел… Долг, говорит, отдавай… да с процентами… Я, говорит, сам занимал за проценты… Дети… Кушать нечего… А у меня нет детей? А у них помрет дите, еще нарожают… Таковские… Плодятся они… — и, Боже ты мой!
— Это что!.. Это что!.. А вот кровь христианская, детская кровь, им зачем? Мальчиков, деток невинных, режут ножом…
«…И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…
И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго…» Черти лукавые, не люди, а черти… Разве люди Христа распинают? Разве на Бога поднялись бы руки людские? Пасху паршивые правят свою… В речку их надо! Собакам собачья смерть…
Долго старик говорил, долго гремел его голос. Гудели, курили, плевались другие.
Мешали молитве. Сквозь щели меж досок ползли и сюда окаянные мысли — серые, грязные, липкие.
Лег, не раздевшись. Котомку под голову, — свиткой накрылся.
А мысли уж рядом, одна за другой, пластом серо-липким ложатся. Было холодно, — жарко от них становилось. В голове, будто в комнате, дымно, накурено… И кто-то вошел туда гневный, как голос хозяина.
Как же распяли Христа?.. Эти… вот эти… лукавые?..Те… что там на плоту? Бледные, темные!.. Христианских младенцев кровь… в пищу им?., в пищу?..
Где же правда-то, Господи?
«…И остави нам долги наша…»
…Где отец твой и братья твои?.. Это ли братья?..
Что-то пошло под руку — мягкое, пушистое… Цветок!.. Желтый цветок из лощинки… Точно улыбка безмятежного вечера прощальным лучом озарила взволнованный дух.
Стало на сердце светлее. Отодвинулись паутинные мысли…
Все мы и сестры, и братья…
Звезды
зажглись… Или только мелькнули?.. Как это — в комнате звезды?Шумно… Это канат скрипит, это вода шумит… Да… Да… вода…
Дымно… Накурено… Это туман поднимается, легкий туман над рекой…
Жарко стало. Тепло. Весь раскинулся. Свитка спустилась.
— Э! Нет, нельзя!..
Кто-то за свитку схватил из-под лавки… Это лукавый… Черный и бледный, глаза горят… И рога! Аи, рога!.. Что-то в руке блестит, крадется…
— Дай твоей крови нам, паренек… Дай твоей крови… Нам нужна христианская кровь…
— Лукавый! Лукавый! Господи!.. И не введи нас во искушение, и избави нас… Аи! Аи! Аи!..
Громко так закричал… Проснулся.
Темная ночь. Кто-то пред образом. Бледно лампадка горит.
Кто же пред образом?
Тихо хозяин к нему подошел:
— Что ты кричишь? Что с тобою? Сел на скамью.
Рассказал ему сон свой Алеша. Что-то было в глазах старика. Должен был рассказать ему все.
Слушал старик, нагнув свою голову, брови нахмурив.
Кончил Алеша, он все еще слушал, точно внутри себя с кем-то неведомым кончал договор. Потом наклонился к Алеше, и страшны, глубоки, как пропасть, были глаза его, черный огонь в них кипел, как смола. И прикованный к ним, не в силах отвесть своих зачарованных глаз, весь замер, весь съежился гоноша.
— Вот… Вот оно что!.. Я тут стоял на молитве, я сторожил тебя, а они подбирались… Они подбирались…
Из могилы шел голос или старик говорил? Был он сырой и холодный, как ветер с раскрытой могилы…
— Я поклоняюсь Христу моему… Я страдать хочу страстями Его… Я не сплю всю эту страшную, эту страстную седмицу, я молюсь Ему в темные долгие ночи.:. Я истязаю себя во имя Его… Смотри же сюда… Смотри, я терзаю себя во имя Христа…
Распахнул он седую заросшую грудь. Вся в крови была грудь; в струпьях и язвах.
Обнажил свои руки. Были железные когти на них, — обруч железный с зубьями крепко завинчен ржавою гайкой.
Ноги… К ногам он нагнулся, чтобы и там показать…
Но задрожал весь Алеша:
— Довольно!.. Довольно!..
— Да, довольно! Я сам это думаю! И нынче же ночью сниму я вериги, чтобы свободней, чтобы могучим встать за Распятого Бога… Во имя Господне! Нынче же утром…
Было жутко и пусто во тьме, точно в погребе.
Были зловеще угрюмы слова, цепко изломаны фразы. До потери сознания было страшно Алеше, точно чья-то огромная пасть развернулась над ним.
А старик перед лавкою стал на колени и плакал, громко рыдая, и бился о твердый край ее седой головой.
— Боже! Великий, Сладчайший Иисусе! Сын Божий, пришедый грешныя спасти!.. За Тебя, за Тебя я пойду на врагов Твоих. Я своими страданиями купил это право! Разреши, освяти эту жертву! Во имя Твое… Во имя Распятого…
И он, как безумный, качал головой, и говорил нараспев, обращаясь к Алеше, долго и много, — порывисто. Говорил о Распятом, страдающем Боге, Чей образ горящею раной запечатлен а его сердце… Образ в терновом венце, истекающий кровью… Кровью, которую смоет лишь кровь распинавших…