Зона номер три

— Чего делаешь, раб? — осведомился Ахмат. — Вовану больно. Отпусти. Накажут.

Гурко тянул парнюгу за ноздри, как клещами, Вован натужно кряхтел.

— Ты же слышал, — обратился Гурко к монголу. — Он собирался меня вздрючить.

— Ну и что?

— А разрешение у него есть? Я ведь не его раб, а твой.

— Ему не надо разрешения. Он помощник надсмотрщика.

— Этого я не знал. То есть, что он надсмотрщик, ты говорил, но я не знал, что ему не нужно разрешения. Значит, отпустить?

Ахмат нагнулся и сбоку, с жадным любопытством заглядывал Вовану в лицо.

— Плачет. Надо же!

— Оторви ему рубильник! — вдруг гулким басом посоветовала девица.

Ахмат в изумлении присел на корточки.

— Зачем? — спросил Гурко. — Вы жестоки, мадмуазель. — Но девица уже снова погрузилась в сон. Олег разжал пальцы и одновременно пяткой ударил парня в грудь. Вован с грохотом обрушился на кучу соломы в углу. Вид у него был обескураженный. Однако вскоре он обрел дар речи.

— Все, гаденыш! Теперь тебе каюк.

— Это верно, — подтвердил монгол. — Теперь тебя на охоте задавят. Попытка бунта.

Вован ползком добрался до двери и выскочил вон.

Ахмат угостил Гурко изысканным колониальным «Голуазом» с содержанием смол выше, чем в «Приме». Гурко видел, что своим неожиданным сопротивлением он в глазах монгола приобрел ореол великомученика. Чтобы доказать, что победителям не чуждо милосердие, Ахмат дал добрый совет:

— Когда завтра натравят Мишаню, не рыпайся. Умри спокойно. Это лучше всего.

— Кто такой Мишаня, господин?

— Мишка-людоед. Всех жрет. И кровь пьет. Медведь дрессированный.

— Ага, значит, со мной обойдутся, как с Дубровским?

— Дубровского не знаю. На той неделе Мишаня сразу трех задрал. Потешно было. Им дали топоры, они и понадеялись. Мишаня за минуту управился. Хряск, хряск, хряск! Ты не рыпайся. Он тебе башку свернет и кишки вывалит. Это не больно, если сразу. Плохо, когда рыпаешься. Один бегал от Мишани, кишки по глине — срамно! Сразу помрешь, ничего не заметишь. Замахнись для виду, Мишаня вмиг раскурочит. Говорю же, дрессированный!

Гурко поблагодарил доброго монгола за заботу, и тот ушел, оставя девицу на всю ночь. Сказал: побалуйся напоследок, на том свете не побалуешься. Еще оставил бутылку водки, черную буханку и полкруга сыра. А также шприц с тремя заправками. Дурь посоветовал поберечь на утро, чтобы уколоться перед охотой.

Как только дверь за ним закрылась, девица продрала глаза.

— Дай!

— Чего дать?

Девица потянулась к шприцу, но Гурко ее перехватил.

— Сначала поговорим, потом дам.

Девица поняла его однозначно: зачмокала сочным ртом и обнажила вторую грудь.

— Это само собой, но попозже. Тебя как зовут, красавица?

— Нюра.

— Скажи, Нюра, кем ты была до того, как попала в неволю?

— Не помню.

— Ты москвичка?

— Не помню.

— А где сейчас находишься, понимаешь?

— В Зоне. Двенадцатый век.

— И кто ты такая?

— Рабыня… Дай, пожалуйста!

Гурко открыл бутылку, глотнул из горлышка. Протянул девице. Нюра запрокинула голову и высосала одним махом добрую половину. Гурко мягко отобрал бутылку и, дотянувшись, вытер пальцами ее мокрые губы. В ее глазах внезапно блеснула искорка разума, словно светлячок в темной комнате. С неожиданной грацией она переместилась на лежак.

— Возьми меня, голубчик!

— Конечно. Но сначала поешь.

Отломил хлеба, сунул ей в руку. Она вяло, с брезгливой гримасой начала жевать.

— У меня ломка, — сказала она. — Ты хороший. Ты не станешь меня бить?

Он отдал шприц. Девица почти не целясь, точно всадила иглу в вену. Никаких предварительных манипуляций. Охнув, отвалилась на спину. На щеках бледная улыбка.

— Поторопись, голубчик, а то усну. Со спящей тебе не понравится.

— Да мне не к спеху, — успокоил Гурко.

— Ты сильный, — пробормотала она. — Тебя обязательно убьют. Сильных всегда убивают. Я слабая, долго проживу…

С блаженной улыбкой улеглась на бок и закрыла глаза. Гурко закурил из оставленной Ахматом пачки. Ему было о чем поразмыслить, но вид спящей женщины магически действовал на его воображение. Она собиралась долго жить, но что она вкладывала в это понятие?..

Под утро Нюра тяжко заворочалась, и Гурко собственноручно, не дожидаясь просьб, сделал ей укол. Он не хотел с ней больше разговаривать.

Вскоре за ним пришел Ахмат. Двор, освещенный утренним солнцем, неузнаваемо изменился. От саманного строения не осталось следа. На его месте возвышался помост, составленный из стальных конструкций, с широкой смотровой площадкой, где расположились гости. Загораживаясь рукой от солнца, Гурко попробовал их разглядеть, но увидел лишь несколько смутных фигур да пеструю ткань, свешивающуюся с помоста наподобие бахромы.

Ахмат подтолкнул его в спину.

— Давай шевелись, раб!

— Как шевелиться?

— Сперва покажешься гостям.

Он подвел его к железной лестнице, и по ней Гурко поднялся наверх. На помосте за уставленным закусками и питьем пластиковым столиком расположились пять человек. Четверо мужчин и одна женщина. Крашеная блондинка средних лет с густо размалеванным лицом. Его разглядывали с любопытством. Один мужчина был на особицу — смуглый, с хищным внимательным взглядом, безукоризненно упакованный в английскую «тройку». Скорее всего, не гость, не турист, а служащий Зоны. Он как раз поманил Гурко пальчиком поближе к столу.

— Ну вот, мужичок, пришло время показать свою удаль.

— В каком смысле? — Гурко зябко поежился в порванном на локтях комбинезоне.

— Игра такая. Ты спустишься, а мы на тебя выпустим медведя, косолапого мишку. Пойдет у вас потеха. Кто кого одолеет, тот и охотник. Сразу не поддавайся, побегай немного, порычи. Господам желательно, чтобы ты подольше помучился. Имеют право.

Господа одобрительно загудели. Дамочка жеманно протянула:

— Какой-то он хлипкий. Пусть разденется.