Зона номер три

Приходящий на кормежку сотрудник перво-наперво платил небольшую, чисто символическую мзду омоновцу, к которому подсаживался за стол, потом его обыскивали, снимали отпечатки пальцев, и уж только после этого он получал тарелку горячей жратвы — обыкновенно сытного борща, заправленного свиным салом. Столовая редко пустовала, потому что любому контрактнику вменялось в обязанность посетить ее хотя бы раз в день. Да мало кто и отнекивался. Если угодить омоновцу, то можно было в заключение трапезы рассчитывать на кружку огненного пойла под игривым названием «Кровавая Катя», от коего напитка счастливчик балдел не меньше суток. Правда, были случаи летального исхода, связанного с перегрузкой организма «Кровавой Катей», но тут уж, как говорится, кто не рискует…

Дема Гаврюхин через Прокоптюка передал, что изменил место встречи и назначил ее именно в столовой, в субботу, в двенадцать часов дня. Как было велено, Гурко подошел к пятому столику от кухни, поклонился омоновской ряхе и произнес пароль: «Извините за опоздание. Теща приболела!»

Омоновец глянул исподлобья — на плоской харе вспыхнули два прицельных голубых фонарика — и презрительно бросил: «Садись, пенек! Твоей теще Давно сдохнуть пора». Это был отзыв.

Гурко опустился за стол, протянул левую руку, и омоновец привычно, ловко обмакнул его пальцы в коробочку с раствором и перевел оттиск на специальную, несгораемую салфетку. Но тут же салфетку смял и зачем-то спрятал в карман. Глядел на Гурко оловянным, немигающим взглядом. Гурко засуетился и отдал ему два доллара.

— Больше пока нету, господин.

Омоновец хмыкнул, как рыгнул, сделал знак пальцами, и тут же с кухни примчался подавальщик с миской дымящегося борща и краюхой заплесневелого серого хлеба. Местный хлеб славился тем, что тот, кто съедал ломоть целиком, после какое-то время вообще не нуждался в пище, а только испытывал в течение месяца неумолимый рвотный позыв.

Отложив хлеб в сторону и накрыв его, чтобы не обидеть омоновца, ладонью, Гурко потихоньку начал хлебать борщ, ощущая, как с каждым глотком в него проникает скользкая горячая сытость. Он обедал в столовой третий раз за минувшие десять дней и в первые разы миску не осилил, как ни старался. Но сейчас решил — будь что будет! — не ударить в грязь лицом.

— Небось выжрать хочешь, курва? — ласково осведомился омоновец.

— От хорошего кто ж откажется, — потупился Гурко. Он не задавал лишних вопросов, вообще помалкивал, но успел разглядеть омоновца. Плоское, как блин, лицо, крупный носяра, невыразительные, но с тайным блеском бедовые глазки — сорокалетний бычок из предместья. За соседними столами было полно таких же истуканов, кто посолиднев, кто попроще, но все без признаков приязни и разума. Едоков было немного — шесть-семь в разных местах. За дальним столом, как и было условлено, насыщался горячим приварком свободный ассенизатор на спецдопуске — Эдуард Сидорович Прокоптюк. В столовой не положено было подавать какие-либо признаки знакомства, но Гурко от порога сумел-таки дружески подмигнуть старику, отчего у того рожа вытянулась, как резиновый коврик.

«Если ты и есть Дема Гаврюхин, — мысленно обратился Гурко к сидящему напротив омоновцу, — то признаюсь, это серьезно. Ты меня убедил».

Подавальщик вернулся с медной кружкой, наполненной почти до краев белесой, точно незрелая бражка, жидкостью. Это и была заветная «Кровавая Катя». Гурко поднял кружку к ноздрям и с наслаждением понюхал. Шибануло, как из подожженной помойки.

— Ну что, курва, — осклабился омоновец. — Слабо принять на грудь? Или вас этому тоже учили?

Гурко встретился с ним взглядом и увидел блеснувшую в зрачках тугую, настороженную мысль. Теперь он больше не сомневался, что перед ним Дема Гаврюхин — лихой, неуловимый покойник. Однако не понимал, как они смогут поговорить здесь, в столовой, где все столики надежно оборудованы подслушивающей аппаратурой.

— За ваше здоровье, господин, — сказал он уважительно и сделал несколько быстрых, мелких глотков, опустоша кружку чуть ли не вполовину.

— Крепко, — одобрил Гаврюхин. — Гляди не закосей. Сблюешь, прибирать некому. Своим же рылом выскребешь.

Гурко остановился над тарелкой и продолжал молча хлебать сочное варево. Ему оставалось только ждать, и ждать пришлось недолго.

— Не ссы в штаны, — ухмыльнулся Гаврюхин. — Этот столик обесточен. И все соседние тоже. Говори, чего надо?

— О чем вы, добрый господин? — Гурко изобразил испуг, как и положено контрактнику, вынужденному задать вопрос вышестоящему чину. В Зоне был свой этикет общения, который не стоило нарушать. Гаврюхин удовлетворенно крякнул:

— Не сомневайся, курва, я тот, кто тебе нужен.

— Может быть, спирт, — задумчиво сказал Гурко, — вышиб из меня мозги. Не понимаю, про что вы?

Гаврюхин начал терять терпение. Он видел перед собой лоснящуюся первобытной наивностью физиономию, какую не встретишь не только в Зоне, но, пожалуй, и в самой Москве.

— Ты что же, искал меня, чтобы дурака валять? А если я тебе сейчас сопатку раздолбаю?

— Воля ваша, господин, но я никого не искал. Зашел горяченького покушать. Ничего не нарушал, — как бы в забытьи, он потянулся за кружкой и спокойно ее допил. Гаврюхин проследил, как забавно прыгает острый кадык. На душе у него посмурнело. Органы впервые прислали в Зону элитного вояку, и это означало, что против нее готовится мощный удар. Гаврюхин не предполагал, что в органах после пяти лет разбоя и чисток вообще остались специалисты такого уровня. Не сказать, чтобы он обрадовался, убедившись в обратном. Появление Гурко ставило перед ним неожиданную проблему. Он не собирался ни с кем делиться победой.

У него было свои счеты с Зоной, и он собирался рано или поздно свести их сам. Государственные службы, суд, прокуратура — это все туфта, сказки для бедных людей. В той большой Зоне, которая раскинулась вокруг ихней маленькой и откуда явился этот герой, все прокуроры, министры, суды и управители давным-давно стакнулись. Сговорились с людьми, подобными Хохрякову и Мустафе. У них даже совместный общак — государственный бюджет, откуда они черпают не ложками, а бочками, и коммерческие банки, где они умножают награбленное, время от времени делая для показухи вид, что озабочены не только собственной задницей. Без устали спорят в газетах, трещат с экранов, кого-то отстреливают поодиночке, но на самом деле вся эта жуткая кодла нелюдей сомкнула жилистые, мохнатые лапы на шее больной страны и душит ее насмерть, как знаменитый Чикатилло душил и терзал наивных, потянувшихся за конфеткой девочек в лесополосе. Та Зона страшнее, неприступнее этой, огороженной забором с протянутой над ним электрической проволокой. Поэтому Гаврюхин и не рвался обратно. Он верил в то, что если ему удастся взорвать вот эту маленькую, уютную Зону, которая, по сути, всего лишь смешная пародия, то трещина разрушения, возможно, протянется аж до Урала, точно так же, как одна измененная клетка тянет за собой хвост глобального биологического краха.

— Значит, здесь не хочешь говорить? — уточнил Гаврюхин. Гурко не ответил, глупо улыбался, пьянея на глазах. Ему уже пора было отчаливать из столовой: на обед контрактнику полагалось не более двадцати минут. За нарушение лимита времени следовали штрафные санкции, иногда очень серьезные, вплоть до членовредительства. Многие, разомлев от «Кровавой Кати», попадались в эту ловушку. Краем глаза Гурко заметил, как вольный ассенизатор Прокоптюк покинул столовую. Ему почему-то огненного зелья не обломилось.

— Выйдешь из столовой, — сказал Гаврюхин, — сверни направо. Там сарай, знаешь? Около него подожди. Я пойду. Понял, нет?

Гурко молча поднялся, заковылял к выходу, покачиваясь, что-то напевая себе под нос. Он не переигрывал. Он был пьян и весел.

В затишке за сараем закурил. Этот уголок просматривался только с дальней сторожевой вышки. Линия пулеметного огня обрывалась у здания столовой. И все-таки с точки зрения конспирации это было далеко не лучшее место. Впрочем, идеальных условий для секретного сговора в Зоне, скорее всего, не существовало.