Зона вечной мерзлоты

– Спи, потом поможешь мне прибраться, хорошо?!

– Всегда готов, – утвердительно кивнул я головой.

Растянувшись блаженно на продавленном диване, я испытывал натуральный кайф. Желудок набит под завязку, теплая крыша над головой, диван. «Господи чего еще надо?!

Так начались мои трудовые будни. Утром я уходил в школу, после – сразу в привокзальный буфет. Убирал зал, вытирал столы, мыл горы посуды. Мне не платили, но бесплатно кормили и разрешали спать на старом диванчике в чулане. Я был безмерно рад такой жизни. Тетя Лида представила меня всем как своего любимого племянника, и ко мне никто не приставал с лишними расспросами.

Халява длилась недолго. Кто-то накапал начальнику вокзала обо мне, и меня в три шеи выкинули на улицу из хлебного места.

Я снова оказался на улице голодным, непредсказуемым и опасным, как бездомный пес. В один из дней бродяжничества ноги принесли к дверям Айседоры. Я забыл вам сообщить, что половину своей жизни отдал бассейну – так этого пожелали мои усыновители, и отдал, наверное, не зря, так как за моими плечами был первый взрослый и уже маячил КМС. Но были еще танцы. Меня на них, чуть ли не насильственно притащила мать. И произошло необъяснимое. В Айседору, как в педагога, я влюбился мгновенно. Она смерила меня с головы до пяток и коротко сказала: «С тебя будет толк при одном условии – ты должен полюбить то, чем собираешься заняться». Я полюбил танцы и Айседору с первого занятия. У каждого из нас есть потребность в любимом учителе.

Айседора долго и упорно разглядывала меня, не приглашая в квартиру.

– Евгений, вернись домой, тебя простят, – она с надеждой посмотрела на меня.

– К Тихомировым я не вернусь! – твердо заявил я.

– Что ты такое говоришь?! – ужаснулась она.

– Правду, в которую никто не хочет верить, – запальчиво воскликнул я. – Они ведь вам звонили?! – догадался я, увидев растерянность Айседоры. Меня пробрал смех. – Они уже накапали Вам доверительно, что у меня не все нормально с головой, что я жертва родовой травмы и все такое. Зачем вам ученик, который пугает вас своими проблемами?

– Ты не прав, – укоризненно посмотрела на меня Айседора.

– Да? – я вызывающе посмотрел на Айседору. – Если попрошусь пожить у вас, пустите?!

Айседора замялась, все стало понятно и без ее слов. За ее дружелюбием прятались растерянность и страх. Я быстро собрался, оставив Айседору в полном смятении. Я больше не хотел, чтобы она меня понимала, как это было раньше.

Вторым в списке числился Элл. Дверь открыла его мама – Любовь Дмитриевна.

Увидев меня, она перестала улыбаться.

– Михаила нет, он с ребятами пошел гулять. Элл не слышал звонка, выполз в коридор.

Все замялись, получилась картина Репина «Не ждали». – Я не заметила, что он уже пришел? – оклемалась первой Любовь Дмитриевна. – Миша, иди в комнату, мне надо переговорить с твоим одноклассником.

Элл послушно поплелся в комнату.

– Евгений, не приходи к нам больше, мне не нужны разборки с твоей матерью, ты меня понял?

– Конечно, тетя Люба, – саркастично произнес я. – Миша не должен водиться с таким нехорошим мальчиком, как я, вдруг я на него тлетворно повлияю.

– Каким тоном ты со мной разговариваешь, кто дал тебе такое право?! – губы Мишкиной матери негодующе задрожали.

Я, не слушая больше возмущенных упреков, повернулся и стал медленно спускаться по ступенькам вниз.

– Тихий, погодь! – крикнул мне с пятого этажа Элл.

Я подождал друга на улице.

– Элл, ты мне друг?!

– А, что?! – не понял моего вопроса Миха.

– Друг или нет?! – настаивал я на ответе.

– Не знаю, а что ты хотел? – растерянно спросил Элл.

– Я так и думал! – проговорил я сиплым голосом.

– Тихий, ты чокнутый? – не понял моего сарказма Элл, но мне уже было все равно.

– Знаю, – кивнул я покорно головой в знак согласия. – Что дальше?

– Вернись к своим, ты ничего им не докажешь своим протестом.

– У моих протест – всего лишь привычный рефлекс на жизнь, – произнес я.

Мне уже было понятно, что Элл стал по другую сторону баррикад от меня. – Плыви Элл, домой. Все рассосется, если не самостоятельно, то хирургическим путем.

– Вернись домой, – настаивал Элл, – и все будет по-старому.

– Не будет!

– Как же ты теперь?!

– Не знаю, – честно признался я. – Что-нибудь придумаю, – я горько улыбнулся. – Я теперь большой мальчик!

– Вернись!

– Странно, все меня об этом просят, только не они, – я повел плечами, как бы сбрасывая невидимый груз.

– Но, ты же виноват?

– В чем?! – взбеленился я.

– Ну, не знаю, – замялся Элл. – Просто так не выгнали бы?!

– Я не собачка, чтобы меня выбрасывать на улицу? – я подошел ближе к другу. – Тебя же Элл ни разу из дома не выгоняли на улицу, чем же я хуже тебя?!

Сверху послышался грозный голос Любови Дмитриевны: «Миша, домой!» Элл жутко смутился и, не сказав мне больше ни слова, побежал на пятый этаж в теплую свою квартиру.

Я минут двадцать сидел на холодных ступеньках первого этажа, раздумывая, что мне делать дальше, и вдруг резко вскочил и решительно направился на пятый этаж, к своим дверям. Это взяла верх детская усталость. Мне безумно хотелось домой, и забыть обо всем, что со мной произошло. Я подошел к двери. Неясное, безотчетное беспокойство охватило меня. Некоторое время я стоял у родных дверей, набираясь мужества, чтобы позвонить. Наконец, рука поднялась и нажала на звонок. Меня удивляло собственное волнение: пустят или нет. Пустят, такого быть не может, – успокаивал я себя. – Правда, для начала мозги поканифолят, для профилактики. Ну и пусть, за то буду спать на своем любимом диванчике, на белой чистой простыне. А ванна?! У меня аж дыхание сперло при мысленном упоминании этого слова. Я еще раз нажал на звонок. Секунды ожидания как будто растягивались в года. Послышались шаги. Дверь открыл отец, я с надеждой поднял на него глаза. Он поднял голову и посмотрел на меня чужим, отсутствующим взглядом. Так, словно мы уже много лет не виделись, и теперь он мучительно пытается вспомнить, как меня зовут.

– Кто там? – спросила из кухни мать.

– Ошиблись квартирой, – отец посмотрел на меня и закрыл дверь.

Я все понял. Тупая боль сжала сердце и стала частью меня. Даже сейчас, когда я вспоминаю эту сцену, мое сердце снова сжимает та же боль – боль быть отверженным, ненужным. Смириться с этим трудно. Власть этой боли то увеличивается, то уменьшается, но никогда не уходит.

Когда дверь закрылась, я устало спустился по ступенькам вниз. У меня не было истерики; странно, я был спокоен, как десять удавов. Мне уже было все равно, все безразлично. Я сделал родителям шаг навстречу, взаимности от них не последовало, как в таких случаях успокаивал Комар, кажется, снова дали фейсом об тейбл. Неприятно, но терпимо. Но именно с этого вечера с непостижимой беспощадностью юности я стал презирать отца и ненавидеть мать. С этого момента они перестали быть для меня родными. Что-то внутри меня сжалось в комок и замерло.

Я снова молча пешком исследовал родной город в сотый раз. Дома вокруг были погружены в темноту – фонари встречались редко. На мосту я засмотрелся на отражение луны в воде. Звук моих шагов гулко отдавался в тишине. Я прошел мимо главной городской достопримечательности – величественного собора, который ярко светился во тьме. Он словно навис над спящим городом. Я присел невдалеке от собора, возле фонаря. Слезы струились по моим щекам, мои губы непроизвольно дергались. По уснувшим улицам, как тени проскальзывали одинокие человеческие фигуры.