Зовем вас к надежде

— Конечно, всегда есть противоядие… — Линдхаут потерянно покачал головой. — Габриэле, — сказал он. — Я знал ее столько лет… Ведь это благодаря ее ошибке выяснилось, что существуют антагонисты зависимости! А сейчас… ее муж не состоялся как писатель… у них был маленький ребенок… она сделала это ради любви…

— Любовь, — презрительно сказал Брэнксом. Это прозвучало как грязное слово. — Да бросьте вы с этой любовью! — Он начал шагать взад-вперед. — Что нам нужно, так это безопасность! Охрана! Я позабочусь об этом! Человек… — Он запнулся. — Человек непредсказуем.

— Это, собственно говоря, вы должны были знать уже давно, — сказала Труус.

— Что вы имеете в виду?

— Вы ведь уже много лет видите, на что способны люди, мистер Брэнксом, — я это имею в виду. Меня удивляет, что Вы так потрясены.

Брэнксом повернулся и стал смотреть в сад. Его плечи подрагивали.

— Вы правы, Труус, — сказал он. — Моя дочь… На совести у этих проклятых собак и моя дочь… И все же… И все же, — сказал Брэнксом, продолжая стоять ко всем спиной, — я все еще продолжаю верить в доброе начало в человеке. Я заставляю себя это делать. — Он обернулся. — А иначе как бы я мог работать, как бы я мог жить?

Труус встала, подошла к Брэнксому и поцеловала его в щеку:

— Вы хороший человек… есть много хороших людей. Извините меня, пожалуйста. Я восхищаюсь вами, мистер Брэнксом.

— Ах, — пробормотал тот, — не употребляйте таких высокопарных слов, любовь моя. Восхищаться… Боже милосердный! Не надо мною восхищаться. Я… по правде говоря, я делаю все только потому, что они погубили мою дочь!

Он сел, подперев голову руками и спрятав в ладонях лицо. Остальные молча смотрели друг на друга. Вдруг наступила полная тишина. Ни одна птица в саду больше не пела.

6

«Ни одна птица в саду больше не пела, — думал Адриан Линдхаут, сидя за письменным столом в своей квартире в переулке Берггассе 23 февраля 1979 года. Было 17 часов 16 минут. Стакан, бутылка виски и ведерко, полное кубиков льда, стояли перед ним. Ожидание изматывало его, ожидание капеллана Хаберланда, или кто он там был — тот, кто должен вот-вот прийти. Неизвестность действовала ему на нервы. — Это время, которое я трачу на ожидание, — оно длиннее всей моей жизни», — думал он.

Линдхаут сделал еще один осторожный глоток. Он знал, что не должен напиваться, чтобы в случае необходимости реагировать молниеносно — прицелиться и попасть, если этого потребует обстановка, если этот поп окажется одним из друзей Золтана. До сих пор им не удавалось меня убить, им не удастся это и сегодня, черт бы их побрал. Вот лежит старый пистолет, системы «вальтер» калибра 7.65, который он проносил с собой всю жизнь, вот он лежит на рукописи отпечатанной на машинке речи, с которой он должен выступить перед Шведской Академией наук в Стокгольме завтра, 24 февраля 1979 года. Доклад назывался «Лечение зависимости от морфия антагонистически действующими субстанциями».

Линдхаут, поникший, с тяжелыми мешками под глазами, сидел в кресле. «Сколько воспоминаний, — думал он, — сколько воспоминаний…

Да, больше ни одна птица не пела тогда в саду моего дома в Лексингтоне, когда Брэнксом сел, подперев голову руками и спрятав в ладонях лицо. Было тихо, зловеще тихо. А мы молча смотрели друг на друга — Труус, Колланж и я. Нам было страшно видеть, как сломался этот человек, который был для нас образцом непоколебимости и который сейчас не скрывал своего бессилия, своей печали, своего горя.

После долгой паузы Брэнксом выпрямился, снял очки, потер покрасневшие глаза и сказал своим обычным властным тоном:

— Мы достанем этих собак! Мы должны их заполучить! Извините меня, что я так расклеился. Мне вдруг показалось, что я больше не выдержу…

— Что же тут извинять, — ответил я. — Мы слишком хорошо понимаем вас, мистер Брэнксом.

— Да, — сказал он и снова надел очки, как будто они были его броней, его защитой. — А вы понимаете? Понимает ли кто-нибудь, что я чувствую?

— Мне кажется, я понимаю, — сказал Колланж. Труус и я согласно кивнули.

— Без сомнения, — сказал я. — Всю жизнь я работаю над одной-единственной проблемой. Я знаю, как это важно. Не только потому, что я отдал этому всю жизнь. Но и потому, что я знаю: от открытия действенного антагониста зависят жизни тысяч и тысяч людей…

— Он просто одержимый — мой отец, — сказала Труус. — Простите мне мой неподобающий тон, мистер Брэнксом. Я ведь живу жизнью отца. Я ведь знаю, как скверно для всех вас то, что произошло.

И Труус села рядом со мной на край койки и обхватила меня рукой как любящая дочь. Любящая дочь! Как любящая жена, конечно, — но кто мог об этом знать, догадаться об этом, подозревать это? Никто…»

Взгляд Линдхаута возвратился к картине Шагала на стене между книгами — к влюбленной паре в серпе луны. «Влюбленные, — горько подумал он. — Как протекла моя жизнь, сколько я терял, и снова находил, и снова терял… Кто я сегодня? Старый человек, чувствующий себя виновным и боящийся звонка у входной двери…»

В этот момент зазвонил телефон.

Линдхаут вздрогнул и уставился на аппарат.

Телефон звонил… звонил… звонил.

«Я должен снять трубку, — в отчаянии подумал он, — должен, должен…»

Он поднес трубку к уху. Сразу же наружу вырвался женский голос:

— Анита, только представь себе, теперь у нас есть доказательство — у адвоката и у меня! Мой муж меня обманывает! С одной аптекаршей! У доктора Прилла есть фотографии, свидетели. Все что хочешь! Я как раз у него в бюро! Я сразу же звоню тебе, ведь я же тебе обещала, помнишь? Алло!.. Алло!.. Почему ты молчишь, Анита?

— Вас неправильно соединили, — обессилено сказал Линдхаут и положил трубку. Выругавшись, он опять налил себе виски и выпил. «Только один глоток, — подумал он. — За испуг».

«Мой муж обманывает меня…»

Ревнивая жена… Что теперь будет делать эта женщина, которую я не знаю, которая живет где-то здесь в Вене, в полуторамиллионном городе? Устроит ли она своему мужу сцену? Будет ли она кричать, плакать, бушевать, проклинать его? Что мне до этого? Я ведь вообще ее не знаю, ни ее, ни ее мужа. И все же. И все же…