Зову живых. Повесть о Михаиле Петрашевском

Кто лучше него знал расколы и ереси в православии российском? Два года рылся в старых секретных архивах, пересмотрел тысячи раскольничьих дел со времен царя Алексея Михайловича — перебрал, пролистал, сделал выписки. Подобрал книги не об одном русском расколе, но о расколах и в других религиях — для необходимых сближений. Всю поповщину и беспоповщину, скопцов, хлыстов и наполеоновщину, духоборцев, бегунов и ходебщину — все разведал в точности, как прежде, на службе военной, разведывал замыслы турецких пашей и придунайских господарей, и консулов, и атаманов…

Оттоманскую империю он знал не хуже, чем религиозные смуты. Тридцать лет собирал книги по Востоку, еще под Парижем, служа в русском экспедиционном корпусе, приобрел планы турецких крепостей, и с тех пор его собственное, Ивана Липранди, собрание разрослось до трех тысяч томов и заключало в себе почти все, что было писано о Турции на каком-либо языке с самого начала книгопечатания.

Французские, немецкие, австрийские книгопродавцы имели каталоги библиотеки мсье I. de Liprandy, и стоило им обнаружить издание, в каталоге не означенное, тотчас ему в Петербург сообщали, и он немедленно прибавлял оное к книгам, перекочевавшим к нему из библиотеки Бурбонов, и с бессарабских базаров, и из домов Бухареста, и Ясс, и Одессы.

Но Иван Петрович не просто собирал коллекцию книг, как, скажем, коллекцию турецкого оружия, и даже не просто читал их, он работал над ними, составляя подробнейшее описание Оттоманской империи, ее военных, гражданских, политических и религиозных установлений, с историческим исследованием обычаев, обрядов, суеверий, предрассудков, пословиц, с приложением историографического обзора Румелии, Македонии, Албании, Сербии, Болгарии, земель некрасовцев, запорожцев, добружских татар и придунайских княжеств. По примеру энциклопедий все расположено в азбучном порядке и для удобства — сопровождено шестью оглавлениями… Огромный труд, признанный специалистами не имеющим себе равных.

И тою же научной методой, какая позволила ему понять всю сущность и раскола, и Порты, действительный статский советник Липранди постигал летом сорок восьмого года титулярного советника Петрашевского.

Что такое есть этот титулярный советник, Иван Петрович не встретил больших препятствий узнать. Оказалось, слывет вольнодумцем. Множество анекдотов передавали о нем и указывали на изданную им под именем Кирилова книгу, которая отобрана была из лавок по распоряжению цензурного комитета. Узнать о сборищах у Петрашевского было также не трудно. Трудно оказалось в эти собрания проникнуть. Агент должен был стоять в уровеньс лицами, в круг которых вступал, и притом быть выше предрассудка, что пятнает шпиона презрением. Именно в поисках на эту роль кандидата Иван Петрович открыл для гостей свой дом и трижды в неделю раскидывал сети, со вниманием приглядываясь к улову. Подобные дела не сразу слаживаются. Иван-то Петрович это по турецким своим розыскам понимал, да и раньше еще, по парижским, — не такой он был человек, чтобы даром прошло сотрудничество с первым сыщиком Франции Видоком; вот кто знал свое ремесло!

Чтобы не терять времени, Ивану Петровичу пришло на ум выписать из Москвы и из Костромы известных ему по раскольничьим делам двух сметливых мещан. Приказал им купить лошадей с дрожками и взять билеты на право извоза. Получив наставления — порознь, один другого не знал, — оба каждую пятницу вечером становились неподалеку от дома Петрашевского у Покрова, так что посетители, расходясь от него, их, естественно, нанимали. Садясь по двое, по трое, продолжали свои разговоры, подвозили друг друга. Таким образом за несколько пятниц дошло до Липранди имен десять (впрочем, большею частию без фамилий) и многих квартиры.

Без излишнего шума, по знакомству своему среди книгопродавцев, раздобыл он и книжицу, изданную Петрашевским, большую редкость вследствие цензурных гонений и по той же причине сильно возвысившуюся в цене. Находились охотники платить за нее по десяти рублей! Называлась она вполне безобидно: «Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка». Оказалось, впрочем, что это даже не одна, а две книжицы, два выпуска. Первый был в сорок пятом году до буквы М, второй — в сорок шестом, до О — с посвящением великому князю Михаилу Павловичу. Весьма и весьма заинтересовала Ивана Петровича попутно им разведанная история сего издания. Оказалось, Кирилов не псевдоним Петрашевского, как многие думали, а лицо существующее, штабс-капитан, издатель пособий для военно-учебных заведений. А первый выпуск, редактированный критиком Валерианом Майковым, недавно погибшим, не столь замечателен, как второй, в котором Майкова сменил Петрашевский. Второй-то и стал редкостью, его и скупала под рукою цензура, чтобы не огласить своего промаха.

Причиною промаха, разузнал Липранди, как раз явилось посвящение великому князю, придуманное злоумышленно. Наставленный Петрашевским капитан Кирилов просил своего начальника генерала Ростовцева ходатайствовать. Ростовцев, чтобы похвалиться, доложил, и великий князь согласился. По всему вероятию, генерал в рукопись не заглядывал, а коли заглянул — попал не на резкое место, — и уведомил цензуру, что его высочество соизволил… Хватились поздно…

По этой-то книжице, отпечатанной в два столбца самою мелкою нонпарелью, Иван Петрович Липранди изучал предмет своих нынешних разысканий, непосредственно пока ему недоступный, с тою же проникновенностью, с какою постигал в свое время по документам и книгам раскольников или турок. Казалось бы, несравнимые вещи! Да ведь как на это смотреть, милостивые государи, как смотреть!..

Не секрет был для Ивана Петровича, что еще до пламени, из Парижа распространившегося, начали у нас бредить о применении утопий. Одни мечтали о какой-то «боярской думе», другие находили, будто бы «конфедеративная система» более всего соответствует громадности России, так что назначали уже и место для русского Вашингтона. Правда, бредни эти обсуждались в тесных кружках, с оглядкой, покуда на Западе не забили в набат. Тут уж все изменилось. Зачем ходить далеко? По субботам Иван Петрович любил заглянуть на чашку чая к сослуживцу своему, профессору и действительному статскому советнику Николаю Ивановичу Надеждину. Собирались люди, известные ученому миру. Один из них стал давать разговору такую закваску, что получил прозванье Марата; иные же принялись выводить какие-то аксиомы древних республик; а хозяин, с длинной трубкой во рту, только улыбался в разгар «политических оргий». Когда Ивану Петровичу поручили наблюдение за Петрашевским, он прямо объявил Николаю Ивановичу, что не будет у него по вечерам, потому именно, что в настоящее время при таких разглагольствованиях и в квартире, коей окошки не много выше пояса… ну, и прочее. На Николая Ивановича это сильно подействовало, субботы свои отменил, не забыл еще года, проведенного в Усть-Сысольске после того, как в «Телескопе» своем напечатал Чаадаева «Философическое письмо», хоть и более десяти лет прошло. Такие вещи не забываются, Иван Петрович мог знать по себе. Трех недель не пробыл под арестом в Главном штабе по делу 14-го декабря, с полным оправданием вышел, — но помнил!..

…Глаза скоро уставали от мелкого шрифта. Чтение требовало внимательности, ибо резкостивстречались даже в толковании самых, казалось бы, безобидных слов. Держа книжицу на вытянутой руке, Иван Петрович легонько отчеркивал замечательные места:

«…Не было примера, чтобы у нас в России человек, приносивший относительно, так сказать, услуги отечеству, был оставлен без призрения…»

Вроде бы ничего предосудительного… когда бы не сноска к заключенной в кавычки фразе: «Мертвые души», рассказ капитана Копейкина. Глава X, стр. 393. Хоть Иван Петрович не причислял себя к знатокам беллетристики, разумеется, Гоголя знал, а уж рассказ потерявшего в двенадцатом году руку и ногу капитана тем более помнил, что самого мучила раненная под Смоленском нога. Так что если и открыл «Мертвые души», то для того лишь, чтобы увериться в точности приведенного. И уверился. Говорил у Гоголя некий начальник, отправляя ни с чем просившего пенсион бедного капитана на казенный счет к месту жительства, отчего сказанное получало смысл ядовитый — и у Петрашевского еще более, нежели у Гоголя.

Впрочем, Петрашевский не стеснялся высказываться и прямо.

В статье «Оптимизм» — по поводу веры.

В статье «Оракул» — относительно власти.

В статье «Негры» Иван Петрович отметил местечко о племени буджуанов, до того неподклонном рабству, что европейцы почти не берут их в свои колонии… Это выставлялось за доказательство истины, что неуступчивость и враждебное отношение к притеснителям лучше всего заверяют неприкосновенность и свободу…

Статья «Национальное собрание» излагала конституцию Франции, изданную во время Великойреволюции, с подробностями, каковые Иван Петрович педантично отчеркивал. «Оппозиция, — еще через несколько страниц отмечал Иван Петрович, — столь же древня, как и конституция, на деле охрана законной свободы граждан от властительского произвола… Восставая противу всякого рода злоупотреблений, она содействует к прочности политического организма, поддерживая в нем элемент жизни и движения…»

Ивана Петровича не могли обмануть такие уловки автора, как фраза о том, что «нашим законодательством (превосходящим своим благодушием, кротостью и простотою европейские законодательства) узаконяется оппозиция…». Нет, подобные уловки только резче выставляли опасность этого пропагатора, начитанного, хитроумного, дерзкого.

«…Молчание, — читал далее и отмечал методически Иван Петрович в статье „Оратор“, — если оно только не происходит из особенной, даже иногда весьма похвальной при настоящей организации общества осторожности или боязни, чтоб речь не была перетолкована во вред говорящему людьми официально неблагонамеренными (см. слово Шпион),в большей части случаев бывает прямым следствием и указанием неполноты умственного развития…»