Зоя Космодемьянская

Двум солдатам ничего не стоило бросить партизанку на лавку, лицом вниз. Поднятая сорочка обнажила худенькое тело. Солдатская пряжка с размаху врезалась в него, оставляя сине-багровый след. Рыжий баварец бил с таким старанием, что, казалось, разрубит девушку. Она содрогалась при каждом ударе, прикусывала губы. Капельки крови падали на пол.

Молодой офицер-связист, закрыв ладонями лицо, пятился на кухню, где в темноте сидели хозяева избы. Ощупью нашел дверь, выскочил на крыльцо, и там его стошнило.

Рюдерер сделал знак, солдат опустил ремень.

— С кем ты была? Где твои товарищи?

Девушка с трудом подняла голову. В глазах — ненависть и укор.

— Не скажу.

— Значит, мало еще тебе, — буркнул подполковник, начавший терять терпение.

Снова засвистели ремни, оставляя после каждого удара кровавые клочья на теле девушки. Опять пауза.

— Где твои товарищи?

— Не скажу.

— Бейте!

Наконец подполковник Рюдерер устал. Он велел увести партизанку и прибрать в комнате. Подумав, сказал переводчику, чтобы поджигательницу отправили к солдатам. Пусть поспрашивают еще. Может, солдаты что-нибудь выколотят из нее.

Переводчик повел пленную в караульное помещение. Было уже около полуночи, небо вызвездило, мороз окреп по-зимнему. Холод пробирал переводчика под шинелью, а русская будто и не ощущала его: шла босая, почти обнаженная, оставляя за собой на снегу темные пятна крови.

Сопровождал переводчика унтер-офицер 10-й роты 332-го пехотного полка Карл Бауэрлейн. Они вместе привели партизанку в дом крестьянина Василия Кулика.

Удивление — вот что испытывал Бауэрлейн, глядя на девушку. Вся в синяках, в кровоподтеках, волосы слиплись. Перенесла такие побои, что крепкий мужчина взвыл бы. У нее же ребрышки, как у птицы. Прутики, а не ребра. Дышит хрипло. Но выражение лица такое, что даже развязать руки ей побоялись — не бросилась бы на кого-нибудь. Упорство и несгибаемость партизанки действовали раздражающе.

Измучена она была, конечно, до предела. Как ввели с мороза в избу, как села на лавку в тепле, так и обмякла. Голова с трудом держалась на высокой красивой шее, клонилась к правому плечу. Караульные солдаты пялили на нее глаза, слушая переводчика, объяснявшего, что это за птичка. Часовой, стоявший у двери, пригрозил:

— Мы ей добавим!

Девушка, сидевшая вроде бы в оцепенении, шевельнулась и тихо попросила пить. Солдаты заинтересовались: о чем она? Переводчик сказал. Потом пошутил:

— Керосином бы ее, поджигательницу, напоить.

Василий Кулик, не понимавший немецкого, взял кружку и направился к кадке с водой. Часовой остановил его, оттолкнул. Схватив лампу, поднес к подбородку девушки. Она откачнулась, глухо ударившись затылком о стену.

— Чего ты делаешь, басурман! — выругался Кулик. — Где это видно, чтобы человека огнем палить!

Фашист-часовой, ворча, отошел к двери. Портить отношение с хозяином дома ни он, ни другие солдаты не имели желания. Фронтовой опыт научил их кое-чему. Выгнать хозяев — проще всего. А кто принесет дров, истопит печь, согреет воду? Самим заниматься этим? Хлопотно, долго, да и попробуй разберись в русском хозяйстве. Загорятся дрова в печи — изба полна дыма, хоть на мороз беги.

Кулик беспрепятственно зачерпнул кружкой. Зоя выпила ее жадно, ни разу не оторвавшись. И вторую тоже.

Солдаты между тем разглядывали пленницу, отпуская шуточки насчет ее достоинств, и гоготали, радуясь: не часто бывает такое, чтобы среди ночи приводили женщину-партизанку. Неожиданное развлечение.

Один щипал ее сильными пальцами, щипал с оттяжкой, закручивая кожу. Другой толкал кулаком. Нашелся «сообразительный» — сходил за хозяйской пилой, предложил: «Распилим!» Но это было уже слишком. Карл Бауэрлейн сказал: партизанку приказано охранять. А переводчик воспользовался обстановкой, опять полез со своими вопросами: откуда она? Где товарищи? Но девушка даже не глянула в его сторону.

Переводчик плюнул и отправился к себе на квартиру. А солдат все же провел ржавой пилой по спине пленницы, оставив длинную, налившуюся кровью, полоску. Девушка застонала.

Бауэрлейну жаль было ее, но он предпочитал не вмешиваться, не связываться с молодыми солдатами. Человек среднего поколения, он побаивался этих взрощенных фюрером щенков, воспитанных на особый манер. С детства им давали лишь одно направление: служи фюреру, великой Германии, национал-социализму, сражайся за это — больше от тебя ничего не требуется. Ты представитель высшей расы, ты предан фюреру и партии — все остальное не имеет значения. Эти юнцы были страшны тем, что не знали, не понимали основных человеческих истин: доброй честности, щедрости, заботливости. Вместо этого в них развивали бездумную жестокость.

Немцы, наконец, легли спать. Лишь часовой топтался у порога, поглядывая на партизанку, что-то соображал. Это был рослый рыжий солдат со смазливым лицом и характером иезуита. Кольнув девушку штыком, часовой поднял ее и вывел на улицу.

Их не было долго. Минут пятнадцать. Карл Бауэрлейн тоже вышел во двор. Мороз был настолько крепок, что сразу прихватил уши. Потирая их, унтер-офицер огляделся. По тропинке приближались двое. Девушка в нижнем белье, почти невидимая на фоне снега. Как привидение. И черный солдат в шинели, русской шапке и русских валенках, с винтовкой наперевес. Под валенками солдата скрипел снег. Девушка ступала бесшумно, покачиваясь на тонких негнущихся ногах. Когда она замедляла шаги, штык упирался в ее спину.

— Es ist kalt, [8] — пожаловался солдат. — Sehr kalt. [9]

И первым вошел в теплые сени.

Этот негодяй уводил потом девушку еще несколько раз и на такой же срок. Согреется в доме и снова гонит ее на мороз. Как она закоченела, наверно! Какие же у нее ступни? Бауэрлейн напомнил новому, заступившему на пост часовому, что утром предстоит казнь, партизанка должна отдохнуть: не на руках же нести ее к виселице при всем народе.

8

Холодно.

9

Очень холодно.

Новый часовой был не из оголтелых молодчиков. Он понял Бауэрлейна. Разрешил девушке напиться и лечь на лавку возле стены. Жена Василия Кулика накрыла ее стареньким полушубком. [10]

Боли и холода она почти не чувствовала, все в ней онемело, одеревенело. Только очень хотелось пить, непрерывно хотелось пить, будто у нее горело внутри. Еще жгло ноги. Ступни были обморожены, она не ощущала ими ни пола, ни снега: очень трудно было ходить, сохраняя равновесие. Когда не двигалась, становилось легче. Зоя как легла, так и старалась не шевелиться, лишь вздрагивала от озноба.

10

Через некоторое время унтер-офицер Бауэрлейн был пленен советскими воинами. Он дал подробные показания, в которых писал: «Маленькая героиня вашего народа осталась тверда. Она не знала, что такое предательство… Ока посинела от мороза, раны ее кровоточили, но она не сказала ничего…» От этого унтер-офицера впервые стала известна точная дата казни Зои Космодемьянской, подтвержденная в дальнейшем показаниями других пленных, захваченными у врага документами.

Она очень ослабла. Забытье охватывало ее. И при всем том она помнила, ощущала, что находится среди врагов, отдыхать ей недолго. Горько было, что она бессильна и одинока, что никогда уж больше не увидит маму и брата, своих боевых друзей, но в то же время ее не покидала уверенность — все сделано правильно: свой долг она выполнила. Выдержала сегодня, выдержит и завтра…

Кто-то тряхнул ее за плечи, заставил сесть. Она увидела перед собой тусклые бронзовые пуговицы, серое сукно кителя, солдата с дымящейся сигаретой в углу рта. Солдат выдохнул ей в нос табачный дым. Смеясь, смотрел, как она кашляет. За спиной немца белесо светилось окно, перекрещенное черной рамой. Разгорался день, который не обещал ей ничего, кроме новых мук.