Зрители
Шрифт:
– Обмер...
– Надо нести его.
– Это тебе, Саша, надо!
– Отчего - мне?
– Там кабак рядом...
Засмеялись.
– Ну, ладно, я снесу,- согласился Саша и заговорил ласково:
– Эх ты, кусок... Ну, ничего, не пищи! То-то вот,- озоруете вы, материны дети, а я возись с вами ни за что ни про что...
Словно он каждый день таскал в аптеки изуродованных мальчиков.
Зрители разошлись,
Воскресный вечер. Красноватые отсветы блестят на стеклах окон единственного дома, видного мне из подвала. Дом-в два окна, старенький, осевший к земле, он похож на нищего, который утомленно присел между двух растрепанных заборов. На лице его застыло сердитое уныние.
По улице бегают дети, поднимая облака розоватой пыли; где-то близко играют на гармонике, рычит пьяный ломовой извозчик, костлявый великан, по прозвищу Сушеный Бык.
Примостившись на подоконнике, я слушаю чью-то ленивую речь:
– От запоя молятся ему потому, что он сам пьяница был...
– Ну-у,- недоверчиво тянет другой голос,- это не резон для святости; эдак-то у нас половина улицы святых...
Первый голос сердито прерывает невера:
– А ты - слушай! Идет он, пьяненький, рано утречком домой, а солдаты христианам головы рубят...
– Чьи солдаты?
– Ихние...
Голоса звучат тягуче, в каждом слове чувствуется клейкая русская ленца. И солнце заходит лениво, как будто ему известно, что завтра оно будет светить тем же людям, услышит те же речи.
Маленькая девочка идет мимо моего окна и, отирая слезы, шепчет громко:
– Ведьма... погоди!
– Рубят, значит. Поглядел Вонифантий, поглядел, а был он доброй души человек, хотя и богач...
– Что ж, и между богачами добряки есть, примерно - Троеруков, Петр Иванов...
Какая-то женщина просит:
– А ты не перебива-ай!
– Я - к слову.
– Да. Поглядел, да и говорит: "Ах вы, говорит, такой-сякой народ! За что вы этих избиваете насмерть? Я, говорит, сам во Христа верую!" Тут его сейчас схватили и - р-раз!
– тоже голову напрочь. А он преспокойно взял ее за волосья, положил под мышку себе и пошел по улице и пошел!
– Т-та? Пошел?..
– Так и в житии написано?
– А то сам, что ли, я придумал!
– Н-да! Эдак - не выдумать. Ах ты, боже мой! Поглядеть бы раз в жизни на эдакое чудо, а то - живешь, живешь...
Рассказчик продолжает:
–
Тут солдаты эти и все зрители, испугавшись до смерти, бросились бежать кто куда и тоже уверовали!..– Уверуешь!
– А он идет и поет - Христос воскресе!
– В нашу бы пору что-нибудь эдакое...
– Наша пора - что? Слава те господи! А тогда - чихнул не так - башку долой! Строгость была.
– Человек - нипочем, дешевле дров...
– Дай-кось покурить...
Замолчали. Над криками детей грянул бас Сушеного Быка:
– И я те дам пудовку в маковку!
За моим окном снова начинается беседа; знатока римской жизни спрашивают:
– А как тогда - богаче жили люди?
– Ровнее. Особенных богачей не было, ну, и бедность не дозволялась.
– Не дозволялась? Как же это?
– Такой закон был.
– Умный народ...
Женщина спрашивает:
– А сказывается - христиане бедные были?
– Это - после.
– После чего?
– После турецкого разорения. Как турки Царьград забрали, тут пошло разорение... разорился весь народ и принял нашу веру...
– Ага! Так-так-так...
Веселый женский голос крикнул:
– Глядите-ко,- кого это Гущин везет?
По улице шагала пегая лошадь, влача за собой разбитую телегу, на телеге сидел пьяненький ломовик Гущин, весело помахивая вожжами, спиной к нему торчал полицейский, а между ними помещался тесовый, окрашенный охрой небольшой гроб.
– Гущин - кого везешь?
– спросил голос, рассказывавший о мученике Вонифатии.
Старичок извозчик охотно отозвался:
– Вашего... этого - сиротку...
– Коську?
– Его.
– Неужели - помер?
– А - как же? Живого не схороним, не бойсь!
Телега проехала. Откуда-то выскочил Буян, понюхал землю, фыркнул и, поджав хвост, скрылся в щель забора. Мальчишка кричал:
– Братцы - это Коську
– Н-да-а,- говорили у мальчонко...
– А ведь смирный был!..
– Больница!..
– Туда - только попади, а уж на кладбище они сами отвезут...
– Дешевы люди...
– Им что, докторам? Им бы жалованье в срок получить...
И снова раздался мерный голос:
– А то еще есть житие Кирика-Улиты...
Солнце скрылось, красные отсветы в стеклах поблекли, и потемнела бесконечная голубая печаль небес.