Звенья одной цепи
Шрифт:
Щербинки подоконника, в которых застыли струйки воды, стекшие с крыши. Шов на запястье, в сотый раз залохматившийся и слегка натирающий кожу. Свист ветра, снова начавшего свой разбег. Горьковатый дым, потянувшийся из камина: должно быть, среди поленьев попало одно сырое. Струны, впервые встретившие пальцы как друзей, а не как врагов. Мир, огромный и тысячеликий. Но главным было совсем другое.
Лодия чувствовала себя.
Заколка лопнула, тяжелые черные локоны рассыпались по узким плечам. Стен темницы больше не существовало, и душа замерла, выбирая, по какой дороге продолжить свой путь.
Женщина улыбнулась, склонилась над лютней, словно над ребенком, и раздался крик.
Первый крик пришедшей в мир музыки.
И сейчас…
Был ли я неудачником?
Что потянуло мою упрямую голову выяснять личность доносчика? Мне и делить с ним было нечего, да и встретиться, возможно, не пришлось бы больше ни разу в жизни. Тогда зачем? Затем чтобы узнать нечто новое. Еще одну причину старого как мир поступка. Привычка сработала? Она самая. Если тебя много лет подряд учили наблюдать и сопоставлять увиденное со всеми возможными объяснениями, в какой-то миг перестаешь осознавать, что не нужно пытаться понять все на свете. И конечно же забываешь себя вовремя одергивать.
Да и кто мог предположить, что юнец окажется внебрачным отпрыском управителя городской стражи, не без стараний настырной мамочки начавшим карьеру в отцовских владениях? Обвинение прозвучало смехотворно, никаких телесных повреждений, кроме гневного румянца на щеках юноши, осмотру патруля не предстало, зато дама топала ногами, потрясала грудями и медальоном, обеспечивавшим исполнение любых капризов, потому вечер закончился тем, чем и должен был. Безмятежным сном в городской тюрьме.
Пожалуй, мое настроение по сравнению с мыслями и чувствами, посетившими стражников, можно было назвать вполне радужным. Задерживать далее, чем случится разбирательство, меня не станут, более того, как только я не явлюсь к утренней поверке, начальство начнет искать нерадивого сопроводителя, и горе чадолюбивому управителю, если я отыщусь в камере, а не на свободе. Стражники и так расстарались, поместив меня в то крыло, где обычно коротали дни заключения люди, повинные в растратах, а не в кровопролитии: здесь было тихо и скучно, совсем по-домашнему. Камеры слева и справа пустовали, так что моему спокойному сну не мешало ничего, кроме шаркающих шагов ежечасного обхода. Правда, ближе к утру проснуться все-таки пришлось, по причине того что за решеткой, отделяющей мою камеру от соседской, появился постоялец.
Прибыл он в беспамятстве либо в сильном опьянении, поскольку его втащили под руки и не подающим признаков жизни кулем сгрузили на лежанку. Стражники удалились, я прикинул, что в следующий раз они появятся не ранее чем через полчаса, а стало быть, у меня есть возможность задремать, и уже хотел повернуться к стене, пряча лицо от света коридорного факела, но не успел даже притвориться спящим, как куль зашевелился.
– Э-это что за место?
Следовало бы промолчать, но я вдруг живо представил себе, как не получивший ответа узник начинает кричать, и решил, что любопытство нужно давить в зародыше.
– Тюрьма.
Осмыслив услышанное, парень переспросил:
– Настоящая?
– А разве другие бывают?
Он задумался на предложенную тему, минут пять ворочался, пытаясь то ли подняться, то ли устроиться поудобнее, потом все же сел.
– А как я здесь очутился?
У кого-то в памяти возникают пробелы, у кого-то провалы, и, хотя меня работа лекаря никогда не прельщала, парня почему-то стало жалко. Совсем немного, однако достаточно для того, чтобы продолжить разговор.
– Тебя сюда принесли.
– Почему?
– Потому, что ты не мог идти сам.
Он растерянно посмотрел на свои ноги.
– Не мог?
Я пожал плечами, не надеясь, впрочем, что собеседник разглядит этот жест и поймет сопровождающее его настроение, но другого ответа у меня все равно не нашлось.
Парень тряхнул головой и поднялся с лежанки. Стоять у него вполне получалось, а вот ходить – не слишком: едва смог добраться до разделяющей нас решетки и вцепился в нее, как в последнюю надежду.
Еще один юнец на мою голову… Этот, правда, вроде бы потише. Невысокий, тощий, как соломинка, про таких в народе говорят: непонятно, в чем душа держится. Впрочем, еще нарастит мяса на костях, ему, скорее всего, и восемнадцати еще не исполнилось. Одет недурно, почти зажиточно, хотя пуговицы с курточки
чудесным образом куда-то исчезли, оставив о себе воспоминание в виде обрывков ниток. Стражники пошуровали? С них станется. Хорошо, что меня по голове никто не прикладывал, иначе тоже очнулся бы обобранным. А шишка у него знатная будет, когда до конца вздуется…– Хоть что-нибудь помнишь?
Он снова тряхнул серыми вихрами, словно это должно было помочь прояснить мысли.
– Помню, что не спалось. Вышел на двор вроде… Задумался о чем-то. А потом Турк пришел. – При упоминании имени лицо парня болезненно скривилось.
– Приятель твой?
– Да какой он мне приятель! Пользуется тем, что силы много, и никому прохода не дает.
– Стал задираться?
– Стал… – Парень страдальчески наморщил лоб. – А меня вдруг такое зло взяло, что я ему и ответил. – Он удивленно вслушался в эхо своих же слов. – Ответил… – Юное лицо вдруг просветлело. – Вспомнил! Все вспомнил! Я теперь тоже сильный! Как Турк. Нет, сильнее, чем он!
Видно, в моем взгляде проступило закономерное сомнение, потому что парень мгновенно обиделся:
– Не веришь?
– Ну почему же, – неопределенно ответил я.
– Не веришь… Ну так сам сейчас увидишь! – Костяшки пальцев, вцепившихся в прутья решетки, начали белеть. – Смотри-смотри!
Я хотел было сказать, что не вижу ничего достойного внимания, однако что-то в голосе парня меня остановило. Что-то вроде одержимости и отчаянной уверенности в собственной правоте. Согнуть кованое железо в два пальца толщиной вряд ли смог бы и настоящий силач, но я все-таки не отводил взгляда от худосочного наглеца, словно сам вдруг поверил в возможность чуда. И оно произошло, вот только вовсе не такое, каким виделось парню в его мечтах.
На одном из настойчивых рывков тонкие запястья лопнули. Разорвались, оставляя кисти рук вцепившимися в железные прутья и отбрасывая парня, тщетно пытающегося схватиться за воздух оставшимися обрубками, прочь от решетки. А еще мгновением спустя хлынула кровь. Целые фонтаны.
Несколько капель долетело даже до меня. И пока я брезгливо оттирал алые брызги с лица, парень упал на колени, а потом вовсе завалился на сторону, крича так, что в скором явлении стражи можно было не сомневаться.
Но еще до того, как в коридоре раздался стук кованых подметок, и кровь и крик закончились. Оставшихся сил парня хватило только на то, чтобы разочарованно прошептать:
– Так все это было… обманом?
Как стало понятно из недоуменного: «Боженка милостивая!», что сорвалось с губ первого же стражника, узревшего вцепившиеся в решетку кисти рук, случившееся если и не ужаснуло, то весьма удивило даже людей, успевших многое повидать на своем веку. К тому же вопреки моим представлениям о любознательности и известной самостоятельности городской стражи в делах разного рода к истекающему кровью узнику никто не кинулся. Более того, даже не приблизился. Вместо оказания помощи или добивания – кому что по душе – тюремные охранники разделились: двое остались в коридоре у двери камеры, а третий бодрой рысцой умчался куда-то вдаль, видимо с докладом начальству. Зная расторопность служек Сопроводительного крыла, я предположил, что продолжения представления стоит ожидать не менее чем через час, однако все случилось намного быстрее.
Примерно четверть часа спустя в коридоре вновь раздались шаги, причем множественные, и доселе почти безлюдное место оказалось заполнено народом, причем не самым простым. Но если густо-синие камзолы Звеньев Цепи одушевления были мне знакомы, то увидеть на расстоянии вытянутой руки багряно-белые одежды удалось впервые, и я почему-то сразу же усомнился, что это можно назвать везением.
Цепь мироудержания. Самая неприступная и самая грозная изо всех остальных. Находящаяся на таком верху, о котором я мог лишь мечтать, но, как и многие другие жители Дарствия, мечтать благоразумно не пытался. Власть, не ограниченная практически ничем, право поступать по собственному разумению, только бы достало умения объяснить, что радеешь о службе, а не о себе. Про «багряных» ходили разные слухи, и все они сводились к одному: не стоит оказываться поблизости от места, где появляются красно-белые камзолы. Впрочем, страшно не стало. Бояться надо было начинать раньше, когда прямо перед моими глазами разорвались руки, а теперь люди, постепенно украшающие своим присутствием соседнюю камеру, вызвали у меня лишь неподдельный интерес.