Звенья одной цепи

– Я просто хотел знать, эрте.

– Что знать?

– Почему он так поступил.

– Видимо, узнали. Но расстроили даму настолько, что мне стоило большого труда замять эту историю.

Если бы подробности были известны мне заранее, никакой истории не было бы. А с другой стороны… Полагалось всего лишь исполнить приказ, действуя в рамках строгих правил, и участники событий остались бы довольны. Особенно я сам.

– Я получил рапорт об изменениях, начинающихся в вашей плоти, сопроводитель Мори.

Еще одна нерадостная весть. Может быть, хватит на сегодня?

– Это должно было произойти, рано или поздно. Конечно, я мог бы оставить вас на службе до крайнего срока, но, думаю, вы понимаете… Я этого не сделаю. В течение ближайших дней вас пригласят в Наблюдательный дом в последний раз, а пока можете отдыхать.

Вот так. На одной ноте, рассеянно-печальным тоном. Зачем только было ради разговора покидать кабинет и с утра пораньше ждать на морозе? Я мог бы все то же самое выслушать в Сопроводительном крыле. Хотя у тамошних стен ушей явно больше, чем у здешних, а Лаолли все же требовалось выговориться.

– Как прикажете, эрте.

Он не стал прощаться, повернулся и неторопливо пошел вверх по улице. А я отправился вниз, причем во всех смыслах сразу.

Терпение было качеством, вложенным в меня стараниями родителей еще в самом раннем детстве, а потом развитое и мной самим, не по доброй воле, но усердно. Так почему же оно вдруг покинуло меня? Всего-то и требовалось: подождать. Не предпринимать ничего, а плыть по течению, которое вот-вот должно было прибить мою утлую лодку к блистательному берегу. Утешает лишь то, что изначальные намерения оказались верными, и прилежное исполнение службы принесло свои плоды, увы, теперь недозрелыми валяющиеся у меня под ногами.

Несколько дней ожидания, и пинок под зад. Остается надеяться, что мое имя не попадет в списки тех, кто вовсе неугоден на дарственной службе, тогда проще будет повеситься, чем продолжать жить. И надо придумать, что делать дальше, а для начала… обрадовать жену, тем более ноги уже принесли меня к порогу.

Порогу, который я переступил, как чужой.

Дома пахло степью. Вернее, тем, что я знал о степи со слов Лодии. Пахло травой, сожженной солнечными лучами, пахло пылью, медленно оседающей на дорогу, оставшуюся за спиной, пахло свободой бескрайних просторов. А над облаком горьковатого, но не освежающего, а останавливающего дыхание аромата плыла музыка.

Я часто слышал, как жена терзает струны своей лютни, и еще чаще просил ее не играть при мне. О нет, она была вполне сносной музыкантшей, на улицах города приходится слушать куда большую мерзость, но звуки, вылетающие из-под пальцев Лодии, ничего не будили в моей душе. До сегодняшнего дня.

Это непременно должно было стать песней, протяжной, нарастающей по силе с каждым перебором струн, но пока это еще оставалось мелодией. В ней слышался топот копыт, бряцание стали и клекот стервятников, кружащих над полем будущей битвы. В ней звенела смертная тоска юного воина, ни разу еще не лишавшего жизни своего противника, вдохновленная буйным воображением и рассказами ветеранов, надрывная, наигранная и в то же время предельно искренняя. Скоро начнется бой, и первыми погибнут фантазии, но их смерть заметят намного позже, чем на орошенную кровью землю упадут тела, и бездыханные, и еще дышащие…

– Я дома.

Привычные слова вдруг показались неуместными, словно захватчики, вторгшиеся в чужую страну.

– Хорошо.

Она ответила, не прекращая играть. Сегодня меня не будут встречать у порога? Мир перевернулся с ног на голову?

Лодия сидела у окна, чуть склонившись над лютней, поглощенная своим занятием так глубоко, что даже ее спина словно говорила: «Не мешай». Но если раньше это показалось бы робкой просьбой, то теперь мне почудился бесстрастный приказ.

Волосы были небрежно сколоты на затылке длинной шпилькой, стекали из-под нее на спину тремя густыми ручьями, в которые мне вдруг до безумия захотелось погрузить пальцы. Странно, жена никогда прежде не носила такой прически, даже перед сном заплетая тугую косу, словно стыдилась неукротимости своих локонов. И узкие плечи выглядят по-прежнему хрупкими, но вовсе не беззащитными, а дерзко ощетинившимися острыми костями.

– Тебе сегодня никуда не нужно идти?

– Я ждала тебя.

Ни оттенка чувства. Страстностью Лодия не отличалась никогда, но в последний раз, когда я разговаривал с ней, голос моей аленны звучал совсем иначе, а теперь кажется, будто все, что трепетало в ее душе, досталось струнам. Или мое воображение просто решило вдруг не на шутку разыграться?

– Я мог задержаться и дольше.

Она молча кивнула, но не соглашаясь с моими словами, а всего лишь подавая знак, что слышала их.

– Мне нужно кое-что тебе сказать.

Мелодия с видимым неудовольствием умерила свою силу.

– Скоро меня уволят со службы.

Вместо ответа раздался рассеянно-насмешливый перелив.

– И я пока не знаю, чем займусь дальше.

Музыка равнодушно пожала плечами вместо Лодии.

Ничего не понимаю. Ей совсем не интересно узнать о том, что спустя несколько дней нам придется покинуть дом, оплачиваемый из дарственной казны? Странно. Аленна цеплялась за столицу руками, ногами и зубами, проявляя удивительное упорство, а теперь спокойно принимает весть, означающую крушение надежд, совместных и каждого из нас по отдельности. Может быть, не спала всю ночь, потому и находится в бесстрастной полудреме?

– Ты понимаешь, о чем я говорю?

Мелодия взлетела и прервалась, уступив место словам:

– Да. И мне тоже нужно кое-что тебе сказать.

* * *

Провести гребнем требовалось ровно сотню раз в каждом из пяти направлений, чтобы разглаживающая мазь превратила шевелюру любой кудрявости в совершенно прямую и плотную настолько, чтобы та могла бы противостоять даже ураганному ветру. Я делал это каждые три дня, и за столько лет совсем забыл, какого цвета и вида мои волосы на самом деле. Ничего, скоро вспомню. Как и многое другое.

Лодия ушла тем же утром. Надела лучшее свое платье, закуталась в зимний плащ, взяла в руки лютню и ушла. Если то, о чем она рассказала, соответствовало истине хотя бы наполовину, моей аленне более не нужны вещи из прошлого. В том числе и я.

Соглашение о расторжении временного брака ближе к вечеру принес прыщавый бумагомаратель, отмеченный Медным звеном Цепи единения. Получил мою подпись, привычно спрятал листок в кипе ему подобных, засунул папку под мышку и откланялся, скучно позевывая, а я, закрывая за ничтожным чиновником дверь, понял, что завидую. Не его службе, нагоняющей тоску еще до пробуждения ранним утром, а знаку на чахлой груди.

Если ты в Цепи, ты никогда ее не покинешь. Обреченность на то, чтобы занимать свое место? Да. Но, какой бы страшной она ни казалась, все же чувствовать своими плечами чужие как-то… спокойнее.

Ремешки, шнурки, пряжки. Впервые получив на руки одеяние сопроводителя, я подумал, что никогда не научусь справляться с бесчисленными застежками. Потом, сосчитав их, ужаснулся еще больше. Но понадобилось лишь время, и не особенно долгое, чтобы натренировать память пальцев. Память, которая больше не представляет никакой ценности.