Звенья одной цепи

Арбалетов оказалось два, и оба были снаряжены по-походному. Оружие и все, что к нему прилагалось, я сложил в углу на свою же расстеленную накидку. Снятую Ньяной одежду отправил поверх: куль получился увесистый и объемный. Пока разбирался с вещами, защитнице поднесли кружку с каким-то питьем, и, когда я наконец повернулся к столу лицом, оказалось, что пышечка уже лежит на длинных лакированных досках, глядя в потолок туманным взглядом. Впрочем, тут же выяснилось, что слух ее пока не покинул, потому что на звук моих шагов она откликнулась тревожным:

– Вы здесь?

– Да. – Я подошел и взял ладонь Ньяны в свою.

– Почему я вас не вижу?

– Потому, что сейчас ты уснешь и немного поспишь, лапушка, – пообещала чистильщица, тем временем роющаяся в одном из шкафов. – А когда проснешься, все будет так хорошо, как только возможно.

– Хорошо? – заплетающимся языком переспросила пышечка.

– Очень-очень, – подтвердила бритоголовая, возвращаясь к столу со склянкой, наполненной белесой мазью, и тонколезвийным ножом.

Присутствие смертоносного предмета побудило меня задать очередной вопрос на тему опасности, но чистильщица приложила палец к губам, кивая в сторону Ньяны. И была совершенно права: незачем волновать и без того испуганного человека. А спустя еще минуту веки моей защитницы расслабленно опустились, и дыхание выровнялось, свидетельствуя о пришествии сна.

То, что случилось потом, вызвало у меня недоумение, граничащее с отвращением. Чистильщица принялась обнюхивать лежащую девушку, словно собака, поводя неожиданно подвижным носом из стороны в сторону. Видимо, нюха хватало не всегда, потому что отдельные участки плоти бритоголовая вдумчиво исследовала с помощью языка, и, если бы обстоятельства происходящего были менее странными, а моя защитница не превратилась в еле дышащее бревно, можно было бы подумать, что женщины занимаются отнюдь не делами дарственной важности.

Наконец странные телодвижения закончились, и ловкие руки чистильщицы принялись растирать мазь, а когда бледная кожа Ньяны покрылась тонкой, чуть поблескивающей пленкой, в дело пошел нож. Сколько всего было сделано проколов, я бы не успел сосчитать, даже если бы захотел: лезвие сновало туда-сюда с неуловимой быстротой. Понятно было, что действует чистильщица не наобум, а по строго определенным правилам, словно рисуя некий невидимый узор.

Наконец плоть моей защитницы вспухла комариными укусами почти во всех местах, к которым прикасался нож, включая лицо. Тогда чистильщица, не оборачиваясь, приказала:

– Сюда!

Худосочная девица послушно покинула угол, в котором дожидалась внимания своей хозяйки, и подошла к столу.

– Пей!

Пальцы безвольно протянутой руки сжались вокруг горлышка какого-то флакона, потом медленно поднесли питье к пересохшим губам. В темных глазах по-прежнему не отражалось ни единой мысли, но мне почему-то показалось, что девушка не очень-то хочет утолять свою жажду таким способом. И все-таки поднесенное зелье достигло места своего назначения, правда, часть его стекла густыми струйками по подбородку. Чистильщица недовольно поморщилась, однако не стала искать еще один флакон в стенных шкафах.

– То, что вы увидите, вам лучше забыть сразу же по выходу из этой комнаты. Если сможете. А если не сможете, то постарайтесь хорошенько запомнить.

Произнеся эту загадочную фразу, бритоголовая встала за спиной худышки, крепко взяла ее за плечи, повернула лицом к столу и прикрыла плотно сжатыми веками свои глаза. А еще ровно через один вдох темный взгляд Сосуда осветила молния. Первая из многих, как оказалось.

Это было желание. В самом чистом виде, какой только возможен. И если представить, что с подобным пылом можно желать мужчину, то хотелось бы мне повстречать на своем пути такую умелицу. Чего желала худышка, я не знал, а угадать не получалось. Но дикая смесь голода и жажды, нашедшая воплощение во взгляде, не позволяла усомниться: это оно.

Свободное от приличий и прочих ограничений, навязанных находящимися вокруг тебя людьми и обстоятельствами.

Доведенное до крайней точки исступления.

Не просто всепоглощающее, а уже поглотившее своего… Нет, не хозяина. Оно ведь никогда не было слугой. Своего временного хранителя.

Никакого движения не происходило. Статуей с безумными глазами застыла худышка. Колонной, подпирающей своды храма, возвышалась за ее спиной бритоголовая чистильщица. Надгробным изваянием лежала на длинном столе Ньяна. Но я все равно был уверен: что-то происходит. Что-то очень важное, но только на том плане бытия, который недоступен моему взгляду. А потом натянутый парус завесы, скрывающей тайну, лопнул.

Сначала это было похоже на то, как будто в плоти моей защитницы снуют туда-сюда мелкие горошины, и чем ближе они подбирались к коже, тем становились заметнее, но не увеличиваясь в размерах, а… Начиная светиться. Этакой едва уловимой синевой. В первые минуты свечение выглядело совсем слабеньким, но с каждым вдохом набирало силу, пока в конце концов лежащее тело полностью не оказалось окутано мутным мерцанием. Мне почему-то подумалось, что этот туман следует разогнать, и, вторя моим мыслям, крошечные искорки вдруг взвились в воздух, сливаясь в единый сияющий шарик. Небольшой, с кулак. Наверное, так могли бы выглядеть звезды, если бы удалось подобраться к ним чуть поближе. Правда, вряд ли в мире найдется хоть одна звезда, которая будет биться, как человеческое сердце.

А шарик именно бился. Сжимался, и тогда сияние начинало нестерпимо резать глаза. Расширялся, и тогда казалось, сквозь него можно ясно рассмотреть каждую черточку лица худышки, как и я, зачарованно глядящей прямо в синий огонь.

Раз. Другой. Третий. Все быстрее и быстрее. Меня бы такой пульс убил, а шарику, похоже, становилось все лучше. И в какое-то мгновение он, вспыхнув особенно ярко и почти затопив своим сиянием комнату, ринулся к плоской, как доски стола, груди Сосуда.

Коснулся.

Разлился синевой по коже.

Впитался, как вода впитывается в песок.

Осветил плоть изнутри.

Погас. А из тела Ньяны через надрезы, нанесенные тонким лезвием ножа, вдруг начал выступать гной: другого слова я не смог бы подобрать, даже если бы захотел.

Не белый, не желтый и не синий, подобно тому, что я видел на теле прибоженного, а похожий на перламутровую внутренность раковины. Переливающийся всеми цветами радуги, немного пузырящийся и наполнивший комнату странноватым запахом. Не противным или раздражающим, а скорее напоминающим то, чем пахнет воздух после грозы. Но главное, вместе с тем как густая жидкость покидала тело моей защитницы, менялось и само тело. Медленно уменьшалось в размерах, словно сдуваясь, как проколотый рыбий пузырь. И мне, пожалуй, больше не нужны были объяснения, почему тот сереброзвенник, что определил Ньяну на службу, велел ей набрать как можно больший вес…

На все про все понадобилось не более минуты. И вместе с исчезнувшим сиянием потух и взгляд худышки. Правда, чтобы тут же загореться снова.

На третьем повторении одной и той же картины мне стало даже скучно, и я перестал считать синие шарики. Зато когда веки чистильщицы дрогнули, а губы, своим цветом теперь напоминавшие синие бока шариков, выдавили: «Все, чисто», стало понятно, сколько сил было потрачено. Бритоголовая уронила руки, да, именно уронила, а не опустила, и оперлась о край стола, потому что кресел, стульев или лавок в комнате не было, а ноги, судя по всему, плоховато держали свою хозяйку. Худышка осталась стоять истуканом, прежним бессмысленным взглядом уставившись в стену. Ньяна, ни разу за время проведения чистки не шелохнувшаяся, лежала все так же неподвижно, но, как мне почудилось, задышала ровнее и глубже.