Зверь дышит

— Я не знаю. Вроде всё как надо. Как обычно. Но — потрясён… Наверное, ты талантливый рассказчик, Мерц… — мерцающий…

— Но на самом деле ты спишь.

— Да нет… Но я, пожалуй, пойду… Два часа осталось…

— Иди, что ж. Какое твоё купе?

— Восьмое.

— А может, ещё встретимся в Питере?

— Хочешь, загляни на фестиваль…

— Это куда?

Игорь достал из кармана мятую программку. Мерц взглянул:

— В Манеже?

— Да. Приходи часам к трём. Или позже… В три — открытие…

4

Мерц лёг, не раздеваясь, на нижнюю полку и прислушался к звукам, которые обнаружили себя в наступившем безмолвии. Поезд мчался очень быстро, почти без стука и раскачиванья. «Там было слово „прогрохотал“. Это слово — неправильное», — подумал Мерц, покосившись на столик, где он оставил блокнот рядом с пустыми бутылками. Про поезд можно было сказать, что он стремительно скользит, и Мерцу казалось — он слышит шорох воздушной струи за двойным стеклом окна. «Но, может быть, снаружи слышно совсем другое…»

Он стал задрёмывать, потом очнулся посреди каких-то бессвязных мыслей, попытался что-то сообразить — и, похоже, всё-таки уснул… Но ненадолго, всего будто бы минут на десять — пятнадцать, — уже шёл по вагону проводник и стучал в двери купе. Мерц продолжал лежать. В коридоре начались хождения и голоса. Коммерческий директор зашевелился, зевнул, поднялся — «ну что, подъезжаем?» — пошёл в туалет. Мерц смущённо глянул: бутылки стоят — «надо было убрать хоть под стол… а, да ладно…», — встал наконец и тут увидел мобильник, забытый Игорем. Пошёл его искать. Заглянул к нам:

— Э-э… простите… доброе утро… а Игорь где?

— Игорь? — не поняли мы.

— Это восьмое купе?

— Да, восьмое.

— Ну, с вами едет человек, художник… Забыл у меня мобильник. Поставил на зарядку и забыл… Он едет на фестиваль какой-то… Вы на фестиваль едете?

— Да, — мы переглянулись. — Мы едем. Вот — нас трое. А разве кто-нибудь ещё туда едет?

Мерц удивлённо оглядел купе. (Сосна ещё спал.)

— А на четвёртом месте кто?

— Никого. Четвёртое так и было пустое с самой Москвы. Может, вы напутали? Он сказал, что здесь едет?

— Да. В восьмом купе.

— Странно, — сказал я. — Кто это мог быть?.. И он нас знает?

— Ну да, вроде…

Света взяла у Мерца мобильник и заглянула в контакты.

— Смотри-ка, — показала мне, — тут и мы с тобой!.. И Элмар… И ещё куча народу…

— Очень интересно! А как он выглядит?

Мерц кратко описал.

Света посмотрела на меня.

— Похоже на Соловьёва… — сказала она тихо.

— А кто этот Соловьёв? — спросил Мерц, почуяв неладное.

— Художник, да, — вздохнул я. — Наш друг. Только его здесь быть не могло никак. Он умер год назад.

Света положила мобильник перед собой на столик и взяла свой. Отыскала соловьёвский номер, набрала. Телефон на столике зазвонил.

ВРЕМЯ, ИНТЕРВАЛ, СМЕРТЬ, СКУЧНО

Когда я читаю рассуждения Адольфа Грюнбаума о метризации времени, мне вспоминается поговорка, бытующая в русских застольных компаниях: «Между первой и второй перерывчик небольшой».

Я вовсе не хочу сказать: «вспоминается, увы» — напротив, я сказал бы: «вспоминается, к счастью».

Мне кажется, что это неуловимо-изящное выражение: «перерывчик небольшой» — схватывает метрику времени живей и точнее, чем вся расплывчатая пятисотстраничная книга Грюнбаума.

«Если считать верными рассуждения Эддингтона по поводу банального смысла конвенциональности в понимании Римана и Пуанкаре, то из таких же аргументов могло бы следовать, что формулирование Эйнштейном конвенционального характера одновременности является не более чем изложением в напыщенном стиле поверхностного соображения о том, что неопределённое слово „одновременный“ можно использовать, как нам нравится».

Дело не в том, что я русский, а Грюнбаум немец. У англичан, например, тоже есть соответствующее выражение: «оксфордская пауза». Это интервал между первой и второй рюмками, выверенный, пожалуй, до десятых долей секунды.

«Когда в непрерывных многообразиях физического времени интервалам приписывается отношение равенства, для соглашений всё же остаётся известное поле…»

А у нас ещё так говорят (тост): «Выпьем по второй, чтобы первой одной не скучно было». Здесь возникает ещё один смысл. — Временной интервал, за который становится «скучно», является, быть может, фундаментальной (и внутренне присущей) метрикой человеческой жизни.

Ещё важно то, что это выражение — «перформансное», то есть связано с действием (а действие уж точно совершается во времени и, стало быть, может помещать в него некую размеченную шкалу… — Как размеченную? —).

Если «оксфордскую паузу» можно определить точно и выдержать всегда одинаково, то с интервалом времени, протекающим между рождением и смертью, так поступить нельзя. В жизни много раз становится скучно, и эти интервалы имеют тенденцию к сокращению, если измерять их в секундах (то есть либо они сокращаются, либо секунды растягиваются — в зависимости от того, что из них считать метрикой).

Это соответствует примерно такому замечанию Грюнбаума: «В качестве стандарта временной конгруэнтности используется средняя солнечная секунда. Однако при этом возникает некоторое расхождение между данными, предсказанными теорией, и теми, которые фактически наблюдаются. Приходится сделать выбор: либо изменить принципы небесной механики в соответствии с наблюдаемыми фактами, либо изменить метрику временного континуума, применив более сложную дефиницию конгруэнтности. В последнем случае солнечная секунда должна быть заменена единицей, с которой она соотносится нелинейно, а именно звёздным годом, то есть периодом обращения Земли вокруг Солнца, в котором учитывается гравитационное влияние других планет».

Задумаемся, между тем, — а что есть «скучно»? — Если взглянуть сразу наиболее в корень, то «скучно», пожалуй, — сохранять идентичность. Сохранять её (из последних сил?), пока не-…Вот это «пока» претендует, похоже, на первое место среди всех возможных метрик времени. Твоё время квантуется «идентичностями тебя» — так получается…

Так что же? — выходит, первую и вторую рюмку выпивают два разных человека? — В каком-то смысле данет, это уж слишком, я призываю не придираться к словам. Кванты, может быть, не такие совсем маленькие. Тем более, что первая рюмка заскучала не от собственной идентичности, а в более житейском смысле — от обыкновенного одиночества.