Зверь в тени

– Мне страшно. – Натянутый как струна голос Бренды вернул меня к разговору. – А что, если и с нами случится то же, что произошло с Морин?

Правила общения по спаренному телефону, пусть никем и никогда не озвученные, были жесткими, как свод законов. Ты мог сплетничать и рассуждать о чем-то скандальном, не упоминая никаких конкретных деталей, которые можно было использовать против другого, обсуждаемого человека.

– Не случится. Не должно. Мы же не занимались тем, что делала Морин.

– На рубашке была моя фамилия, Хизер.

Я моргнула, смахнула сухие корочки из уголка глаза:

– Что-что?

– Ты надела рубашку Джерри, Хизер. Его фамилия на нашивке на груди. Моя фамилия. Тафт. Любой… любой человек в том… в той комнате, оглянувшись, мог его увидеть. Он его видел!

Он. Джером Нильсон.

– Ты уверена?

– Да, – слово вылетело пулей под давлением страха, уже плохо контролируемого Брендой.

– Я хочу рассказать все отцу. Как ты смотришь на это, подруга? Мы должны раскрыть правду. Самое важное сейчас – справедливость. – Слово «справедливость» прозвучало напыщенно. Абстрактное, но важное понятие. Как «репутация» для человека, до поры до времени.

Несколько секунд Бренда хранила молчание. Сверху донесся шум слива воды в туалете. Джуни так рано не вставала. Должно быть, ей настолько сильно захотелось писать, что стало не до сна.

– Ладно, рассказывай, – выдавила, наконец, Бренда.

– Договорились, – сказала я.

***

Если отец вернулся домой этой ночью – а он должен был, где еще он мог заночевать? – значит, он зашел в дом и вышел из него на цыпочках. Мама лежала в постели одна, Джуни, свернувшись калачиком, посапывала в своей. Я зачесала волосы вперед, надела последние чистые трусики (я так и не нашла времени на великую стирку), бюстгальтер, шорты и футболку, перекусила наспех тостами и оседлала велосипед.

Я не справилась бы с этим в одиночку. Шерлок Холмс из меня не получился. Одно дело – смотреть детективные сериалы, и совсем другое – самой пытаться что-то выведать. Хорошо, что отец был одним из высокопоставленных сотрудников правоохранительных органов. Плохо было то, что он дружил с шерифом Нильсоном. Это могло усложнить все дело, но мой папа всегда поступал правильно, по чести и справедливости.

Всегда.

Я заперла велосипед перед административным зданием округа Стернс и пошагала к отцовскому кабинету. Между лопатками кольнуло, но моя нервозность чуть ослабла, когда папина секретарша по-доброму улыбнулась мне и жестом руки пригласила зайти. Мой наряд – шорты с футболкой – были столь же неуместны в таком месте, как и бальное платье; я ощутила это, пока шагала по пушистому, невероятно мягкому ковру к двери из красного дерева.

– Заходите.

В кабинете отца пахло кожей, деревом и его лосьоном после бритья. Прежде, бывая здесь, я всегда испытывала благоговейный трепет среди книжных стеллажей, закрывавших все стены. И ощущала благоговейный страх перед массивным рабочим столом папы, доминировавшим в пространстве, – таким же огромным, как холодильник, и такого же густого, насыщенного цвета, как дверь. Но сейчас я едва их заметила. Отец, сидя за столом, что-то читал. И поднял глаза, лишь когда я приблизилась.

– Хизер! – Удивление на его лице сменилось радостью, а ее быстро заместила тревога: – С мамой все в порядке?

– Да, – сказала я, прикрыв за собой дверь. – С ней все хорошо. И с Джуни тоже.

Папа кивнул. Он хотел было встать и уже приподнялся, но снова опустился в кресло. Потом снял телефонную трубку, нажал на кнопку величиной с кусочек сахара и велел Мэри в приемной ни с кем его не соединять.

– Только не говори мне, что ты здесь, потому что соскучилась по своему старику, – Отец провел рукой по голове. «И давно у него на висках седина?» Я вспомнила, как папа шутил по поводу пары седых волосков, но разве это было не в прошлом месяце? Красные пятнышки на лбу отца сигналили о том, что его хронический дерматоз с благозвучным, ассоциирующимся с прекраснейшим из цветов названием розацеа, опять обострился. «Надо будет напомнить ему, чтобы начал пользоваться мазью», – подумала я, а вслух заявила:

– Я хочу поговорить о Морин.

Отец опустил голову. Похоже, он тяжело переживал смерть моей подруги.

Смерть…

Сделав глубокий неровный вдох, я продолжила:

– Морин себя не убивала, папа. Она лишь делала кое-что плохое.

Отец выпрямился; все его внимание сосредоточилось на мне.

Я почти струсила, но быстро собралась с духом и задала вопрос:

– Каким был в школе шериф Нильсон?

Отец нахмурился, но удостоил меня довольно развернутым ответом:

– Немного баламутом, нарушителем спокойствия. Тебе не надо было думать, когда ты находился рядом с ним. То есть и он, и все ребята из его окружения порой вели себя за рамками закона и традиционных приличий. Это было типичное вызывающее поведение подростков, не считающихся ни с кем, но и не причиняющих никому большого вреда, – распитие спиртных напитков, мелкое хулиганство и все в таком роде. Но мне это не нравилось, и поэтому мы мало общались с Джеромом тогда. К счастью, у него были достойные, уважаемые родители. Им удалось удержать сына от худшего. Из него получился хороший человек. Он вырос. Мы все выросли.

– Я не думаю, что он хороший человек, папа, – пролепетала я дрожащим голоском. А потом меня прорвало. И история об ужасных вещах, свидетельницей которым я стала той злополучной ночью, полилась из меня фонтаном; нарыв, наконец, вскрылся.

Я рассказала отцу о том, как мы – Клод, Джуни, Бренда и я в армейской рубашке Джерри Тафта – играя в тоннелях, имели глупость открыть одну дверь. Я поклялась, что мы с Брендой обе видели в том подвале Джерома. Это была ложь, но мне не хотелось, чтобы весь огонь пришелся по одной Бренде. По той же причине я умолчала о том, что дверь открыла Джуни. Ведь эти детали не изменили бы сути истории, а сводилась она к тому, что Морин стояла на коленях перед тремя взрослыми мужчинами, а потом, через несколько дней, ее нашли мертвой.

– Ее убили, – вот что я сказала отцу.

Он дал мне выговориться, оставаясь недвижным, как стоячая вода в карьере. Но при последнем слове резко поднял руку.

– Подожди-подожди, Хизер, это очень серьезное обвинение. – Отец потянулся за блокнотом и ручкой, его лицо сморщилось, как будто у него внутри разверзлась черная дыра. – Расскажи мне все, что видела. Еще раз.

Я повторила рассказ. Почти слово в слово. Пока я говорила, папа записывал, и звуки, производимые его ручкой, казались мне музыкой, бальзамом для сердца. Я переложила ответственность на взрослого человека, теперь он отвечал за исход дела. И этот взрослый человек занимался такими делами по роду деятельности, он этим зарабатывал на жизнь. Более того, он был мне близким и родным – моим отцом!

– А ты видела в лицо еще кого-нибудь? Кроме шерифа Нильсона?

Я помотала головой. Мне понравилось, что отец уже не назвал шерифа по имени, а заговорил о нем официально, дистанцировался от него.

Наши глаза встретились; папа положил ручку на свой блокнот:

– Хизер, это очень важно. Ты уверена, что это был он? Речь идет о репутации человека. О его карьере. Ошибка должна быть исключена.

Я заколебалась. Я почти готова была выложить отцу всю правду, признаться в том, что не видела шерифа Нильсона, что его узнала только Бренда. Но потом я вспомнила лицо подруги, когда она рассказала мне это. Бренда была уверена! И для меня этого было вполне достаточно.

– Папа, я почти убеждена, но не это ведь главное, ты не находишь? Если это был его подвал, значит, там был он.

Папа постучал ручкой по подбородку, словно обдумывал мои слова.

– Да, – проворчал он в итоге. Внезапно отец показался мне каким-то далеким, отстраненным. – Черт возьми, Хизер. Мне жаль, что тебе довелось увидеть такое. И жаль, что Морин умерла.

Раньше папа никогда не ругался в моем присутствии, и я почувствовала себя взрослой.

– Да, – кивнула я, не заподозрив, что копировала его реакцию, его тон, пока не поймала себя на том, что собралась постучать рукой по подбородку – точь-в-точь как делал отец.