Зверинец Джемрака

Но теперь мы уже давно этим не занимались.

Ишбель развернула обрывок мокрой тряпки и достала оттуда четыре клубничины.

— Давай сюда пиво, — распорядилась она.

Мы уселись на носу судна и разделили добычу. Не знаю, откуда Ишбель достала эти ягоды. До часовни их у нее не было, но после того, как она вышла оттуда, ягоды появились: видимо, стащила их у кого-то из молящихся.

По две штуки на брата — спелые и мягкие — исчезли в два счета.

— Интересно, куда пошел Тим? — сказал я.

Ишбель пожала плечами и передала мне пиво со словами:

— Думаешь, он обиделся?

— Думаю, да.

— Переживет. — Она облизнула перепачканные клубникой губы.

— И правда: подумаешь, ему же плевать, когда он других обижает, — заметил я.

Ишбель улыбнулась и возразила:

— Он не специально ведет себя как свинья.

— Знаю. Просто он свинья и есть.

Мы оба засмеялись.

— Тим всегда всем завидует, — просто сказала Ишбель.

На горлышке бутылки осталась ее слюна. Я сделал большой глоток.

— Не пойду сегодня работать, — сообщила она. — Не хочется. Она же не может меня заставить, правда?

— Попадет тебе.

— И что?

— Поколотит.

Ишбель иногда пропускала работу: ей надоедала вся эта морока с костюмом. Мать баловала дочь и носилась с ней, но и доставалось девочке изрядно. Однажды Ишбель заявила, что переоденется только при условии, что мать принесет ей пирожное, а когда та выполнила просьбу, размазала его по висевшему на спинке стула красивому платью, которое только и ждало, чтобы хозяйка надела его и отправилась танцевать.

— Ах ты, дрянь мелкотравчатая! Ты хоть представляешь, сколько часов я на него угробила? — завизжала мать и отвесила дочери такую затрещину, что Ишбель заплакала.

А вот Тима не били никогда.

— Пусть поколотит — мне все равно, — сказала Ишбель, потянувшись за бутылкой.

— Неправда.

— Это ничего не меняет, не пойду — и все. Буду сидеть здесь, пока не стемнеет.

— В темноте по борту обратно не выбраться, — заметил я. — Если просидишь тут дотемна — придется остаться на ночь.

— Вот и останусь, — воскликнула Ишбель и со смехом вскочила на ноги, — на всю ночь!

— И я! — Я тоже поднялся.

Она передала мне бутылку и сплясала какой-то забавный танец, размахивая руками и отстукивая ногами ритм. Я испугался, что подгнившие доски провалятся и мы оба полетим вниз, в грязную ледяную воду.

— Хватит, — попросил я, — хочешь потанцевать — шла бы на работу.

Ишбель застыла, подняв плечи:

— Нельзя. Слишком холодно.

— Что «нельзя»?

— Оставаться здесь на ночь. Замерзнем.

Она была права.

— Я решила. Будем просто гулять весь вечер, допоздна.

Предполагалось, что я буду гулять с ней.

— Пойдем на запад, — предложил я, — за Тауэр. Просто будем идти по берегу всю ночь и посмотрим, докуда дойдем.

— Можем ночевать под заборами, — продолжила Ишбель, — и попрошайничать. Ты можешь выдавать себя за цыгана и предсказывать будущее. Я знаю девчонку из «Сиамской Кошки», она умеет предсказывать; это легко — раз плюнуть. Ты и так на цыгана похож.

Насвистывая, по борту лез Тим. Он здорово умел свистеть. Сначала мы услышали его, а потом из-под навеса показались грязные босые ноги, и Тим соскочил к нам на лягушачий манер, сняв с шеи связанные шнурками ботинки и забросив их на палубу.

— Какие новости?

— Клубнику ели, — ответил я. — Больше не осталось, но пива немножко еще есть.

Ишбель швырнула ему бутылку, Тим на лету словил ее и сделал глоток. Небо стало такого цвета, какого оно бывает перед наступлением ночи.

— На работу не пойду, — сообщила Ишбель.

— Да ну! — Брат причмокнул, глотнул еще пива и передал бутылку мне, предусмотрительно обтерев горлышко большой грязной ладонью. Словно между нами ничего не произошло. Над рекой послышалось хлопанье птичьих крыльев.

— Есть хочется, — сказал я. — Лошадь бы съел.

— Это мысль, — согласилась Ишбель.

— Деньжата есть? — спросил Тим.

Сестра отрицательно покачала головой:

— Все потратили.

— Ну и ладно. — Тим достал из кармана трубку.

Мы растянулись на носу нашего суденышка и закурили. Смеркалось, вечер становился все прохладнее. Ишбель откинулась на спину и положила ноги брату на колени.

— Даже не знаю, как быть, — рассуждала она вслух. — Пойти, что ли?

— Как хочешь.

Наблюдая, как колечки дыма переплетаются и тают в неподвижном воздухе, Тим затянул песню, которой нас научил Дэн Раймер. Мы тогда гуляли, все втроем, и встретили его на Старой лестнице в Уоппинге.

Табак — индейская трава, Срезают ее, подрастет едва…

— Дурацкая песня! — Ишбель толкнула брата.

Тот засмеялся и продолжил, а я подхватил. Помню, как мы сидели на ступенях лестницы с Дэном. Он курил длинную белую трубку и пел, не вынимая ее изо рта:

Вот трубка фарфоровая бела, На радость нам, покуда цела, Как жизнь сама, касаньем руки Она обращается в черепки…

Припев мы затянули хором:

Подумай об этом, куря табак. [5]

Бывало, мы распевали эту песню с Коббом во дворе зверинца и смеялись, но никогда не могли вспомнить все слова. Вот и теперь мы замолкли после второго куплета и долго лежали в приятной тишине, пока Ишбель тихо и печально не произнесла:

5

Старинная песня; впервые опубликована в сборнике Т. д’Эрфи «Пилюли от меланхолии» в 1719 г. — Здесь и далее стихотворный перевод Григория Петухова.

— Мне, наверное, пора идти.

Тим открыл глаза и потрепал ее по ноге. Они с сестрой не были совсем уж на одно лицо, но сходство все замечали. У Тима подбородок был потяжелее, а у Ишбель — волосы темнее на тон. На щеках у нее играли глубокие, выразительные ямочки — они то появлялись, то исчезали. У брата их не было. Забавно, наверное, смотреть на лицо другого человека и знать, что оно совсем как твое. Словно в зеркало глядеться. Порой они так и смотрели друг на друга, будто завороженные. Раз я наблюдал, как они закрыли глаза и, хохоча, ощупывали друг другу лица руками, точно слепые, — у нее все кончики пальцев были обкусаны до крови, а у него пальцы были длинные и изящные.