Зверобой (Художник Г. Брок)

Минуту спустя делавар приблизился к своему другу легкой и бесшумной поступью индейца.

— Поди сюда, Змей, вот сюда, немного подальше, чтобы нас не могли видеть женщины, — начал Зверобой, — я хочу сказать тебе кое-что, чего никто не должен угадать, а тем более подслушать. Ты хорошо знаешь, что такое отпуск и что такое минги, чтобы сомневаться или питать ложные надежды относительно того, что, по всем вероятиям, случится, когда я вернусь обратно в их лагерь. Итак, нескольких слов будет достаточно… Во-первых, вождь, я хочу сказать тебе об Уа-та-Уа. Я знаю, что по обычаям вашего народа женщины должны работать, а мужчины охотиться, но во всем надо знать меру. Впрочем, что касается охоты, то я не вижу оснований, по которым здесь следовало бы ставить какие-нибудь границы, но Уа-та-Уа происходит из слишком хорошего рода, чтобы трудиться без отдыха. Люди с вашим достатком и положением никогда не будут нуждаться в хлебе, картофеле или других овощах, которые рождаются на полях. Поэтому, надеюсь, твоей жене никогда не придется брать в руки лопату. Ты знаешь, я не совсем нищий, и все, чем владею, будь то снаряжение, припасы, шкуры, оружие или материи, — все это дарю Уа-та-Уа, если не вернусь за своим добром в конце лета. Пусть это будет приданым для девушки. Думаю, нет нужды говорить тебе, что ты обязан любить молодую жену, потому что ты уже любишь ее, а кого человек любит, того он, по всей вероятности, будет и ценить. Все же не мешает напомнить, что ласковые слова никогда не обижают, а горькие обижают сплошь да рядом. Я знаю, ты мужчина, Змей, и потому охотнее говоришь у костра совета, чем у домашнего очага, но все мы иногда бываем склонны немножко забыться, а ласковое обхождение и ласковое слово всего лучше помогают нам поддерживать мир в хижине, так же как на охоте.

— Мои уши открыты, — произнес делавар важно, — слова моего брата проникли так далеко, что никогда не смогут вывалиться обратно. Они подобны кольцам, у которых нет ни конца, ни начала. Говори дальше: песня королька и голос друга никогда не наскучат.

— Я скажу еще кое-что, вождь, но ради старой дружбы ты извинишь меня, если я теперь поговорю о себе самом. Если дело обернется плохо, то от меня, по всем вероятиям, останется только кучка пепла, поэтому не будет особой нужды в могиле, разве только для пустого тщеславия. На этот счет я не слишком привередлив, хотя все-таки надо будет осмотреть остатки костра, и если там окажутся кости, то приличнее будет собрать и похоронить их, чтобы волки не глодали их и не выли над ними. В конце концов, разница тут невелика, но люди придают значение таким вещам…

— Все будет сделано, как говорит мой брат, — важно ответил индеец. — Если душа его полна, пусть он опорожнит ее на груди друга.

— Спасибо, Змей, на душе у меня довольно легко. Да, сравнительно легко. Правда, я не могу отделаться от некоторых мыслей, но это не беда. Есть, впрочем, одна вещь, вождь, которая кажется мне неразумной и неестественной, хотя миссионеры говорят, что это правда, а моя религия и цвет кожи обязывают меня верить им. Они говорят, что индеец может мучить и истязать тело в полное свое удовольствие, сдирать с тебя скальп, и резать, и рвать на куски, и жечь, пока ничего не останется, кроме пепла, который будет разбросан на все четыре стороны; и однако, когда зазвучит труба, человек воскреснет снова во плоти и станет таким же, по крайней мере по внешности, если не по своим чувствам, каким был прежде.

— Миссионеры — хорошие люди, они желают нам добра, — ответил делавар вежливо, — но они плохие знахари. Они верят всему, что говорят, Зверобой, но это еще не повод для воинов и ораторов открывать свои уши. Когда Чингачгук увидит отца Таменунда, стоящего перед ним со скальпом на голове и в боевой раскраске, тогда он поверит словам миссионеров.

— Увидеть — значит поверить, это несомненно. Увы мне! Некоторые из нас могут увидеть все эти вещи гораздо скорее, чем мы ожидаем. Я понимаю, почему ты говоришь об отце Таменунда, Змей, и это очень тонкая мысль. Таменунд — старик, ему теперь лет восемьдесят, никак не меньше, а его отец подвергся пыткам, был скальпирован и сожжен, когда нынешний пророк был еще юнцом. Да, если бы это можно было увидеть своими глазами, тогда действительно было бы нетрудно поверить всему, что говорят миссионеры. Однако я не решаюсь спорить против этого мнения, ибо ты должен знать, Змей, что христианство учит нас верить не видя, а человек всегда должен повиноваться своей религии и ее учениям, каковы бы они ни были.

— Это довольно странно со стороны такого умного народа, как белые, — сказал делавар выразительно. — Краснокожий глядит на вещи очень внимательно, чтобы сперва увидеть, а потом понять.

— Да, это звучит убедительно и приятно для человеческой гордости, но это не так глубоко, как кажется на первый взгляд. Однако из всего христианского учения, Змей, всего больше смущает и огорчает меня то, что бледнолицые должны отправиться на одно небо, а краснокожие — на другое. Таким образом, те, которые жили вместе и любили друг друга, должны будут разлучиться после смерти.

— Неужели миссионеры учат действительно этому своих белых братьев? — спросил индеец с величайшей серьезностью. — Делавары думают, что добрые люди и храбрые воины будут охотиться в чудесных лесах все вместе, к какому бы племени они ни принадлежали, тогда как дурные индейцы и трусы должны будут пресмыкаться с собаками и волками, чтобы добывать дичину для своих очагов.

— Удивительно, право, как люди по-разному представляют себе блаженство и муку после смерти! — воскликнул охотник, отдаваясь течению своих мыслей. — Одни верят в неугасимое пламя, а другие думают, что грешникам придется искать себе пищу с волками и собаками. Но я не могу больше говорить обо всех этих предметах, так как Гетти уже сидит в челноке и мой отпуск кончается. Увы мне! Ладно, делавар, вот моя рука. Ты знаешь, что это рука друга, и пожмешь ее как друг, хотя она и не сделала тебе даже половины того добра, которого желает тебе ее хозяин.

Индеец взял протянутую руку и горячо ответил на пожатие. Затем, вернувшись к своей обычной невозмутимости, которую многие принимали за врожденное равнодушие, он снова овладел собою, чтобы расстаться с другом с подобающим достоинством. Зверобой, впрочем, держал себя более естественно и не побоялся бы дать полную волю своим чувствам, если бы не его недавний разговор с Юдифью.

Он был слишком скромен, чтобы догадаться о действительных чувствах красивой девушки, но в то же время слишком наблюдателен, чтобы не заметить, какая борьба совершалась в ее груди. Ему было ясно, что с ней творится что-то необычайное, и с деликатностью, которая бы сделала честь человеку более утонченному, он решил избегать всего, могущего повлечь за собой разоблачение этой тайны, о чем могла впоследствии пожалеть сама девушка. Итак, он решил тут же пуститься в путь.

— Спаси тебя бог, Змей, спаси тебя бог! — крикнул охотник, когда челнок отчалил от края платформы.

Чингачгук помахал рукой. Потом, закутавшись с головой в легкое одеяло, которое он носил обычно на плечах, словно римлянин тогу, он медленно удалился внутрь ковчега, желая предаться наедине своей скорби и одиноким думам.

Зверобой не вымолвил больше ни слова, пока челнок не достиг половины пути между «замком» и берегом. Тут он внезапно перестал грести, потому что в ушах его прозвучал кроткий, музыкальный голос Гетти.

— Почему вы возвращаетесь к гуронам, Зверобой? — спросила девушка. — Говорят, я слабоумная и таких они никогда не трогают, но вы так же умны, как Гарри Непоседа; Юдифь уверена даже, что вы гораздо умнее, хотя я не понимаю, как это возможно.

— Ах, Гетти, прежде чем сойти на берег, я должен поговорить с вами — главным образом о вещах, касающихся вашего собственного блага. Перестаньте грести или лучше, чтобы минги не подумали, будто мы замышляем какую-нибудь хитрость, гребите полегоньку, лишь бы только челнок чуть двигался. Вот так!.. Ага, я теперь вижу, что вы тоже умеете притворяться и могли бы участвовать в каких-нибудь военных хитростях, если бы хитрости были законны в эту минуту. Увы мне! Обман и ложь — очень худые вещи, Гетти, но так приятно одурачить врага во время честной, законной войны! Путь мой был короток и, по-видимому, скоро кончится, но теперь я вижу, что воину не всегда приходится иметь дело с одними препятствиями и трудностями. Тропа войны тоже имеет свою светлую сторону, как большинство других вещей, и мы должны быть только достаточно мудры, чтобы заметить это.

— А почему ваша тропа войны, как вы это называете, должна скоро кончиться, Зверобой?

— Потому, дорогая девушка, что отпуск мой тоже кончается. По всей вероятности, и моя дорога, и отпуск кончатся в одно и то же время; во всяком случае, они следуют друг за дружкой по пятам.

— Я не понимаю ваших слов, Зверобой, — ответила девушка, немного сбитая с толку. — Мать всегда говорила, что люди должны говорить со мной гораздо проще, чем с другими, потому что я слабоумная. Слабоумные не так легко понимают разные вещи, как те, у кого есть рассудок.

— Ладно, Гетти, я отвечу вам совсем просто. Вы знаете, что я теперь в плену у гуронов, а пленные не могут делать все, что им захочется.

— Но почему вы в плену, — нетерпеливо перебила девушка, — когда вы находитесь здесь, на озере, в отцовской лодке, а индейцы — в лесу и у них совсем нет лодки? Тут что-то не так, Зверобой!

— Я бы от всего сердца хотел, Гетти, чтобы вы были правы, а я ошибался, но, к сожалению, это вы ошибаетесь, а я говорю вам сущую истину. Каким бы свободным я ни казался вашим глазам, девушка, в действительности я связан по рукам и ногам.