Звезда бегущая
Шрифт:
Кромешная темь за окном, неумолкающий, надсадистый рев мотора, скачущий свет фар впереди, и голос, выкрикивающий бравурные, залихватские песни.
Роскошный может быть очерк, с описанием трудностей работы, тяжелых переездов… Побывать потом в поселке на приемах, может быть, что-нибудь произойдет драматичное… а если и не произойдет, просто подраматичнее описать, метафоры найти покруче, пожестче, позвонче… только вот на какой шампур насадить, какая главная, так сказать, идея?..
Прищепкин после окончания журфака не работал в газете еще и года, но уже твердо стоял на ногах. Стоял уже вровень с лучшими перьями, теми, кто выслуживал это звание годами, выслуживал, так сказать, по сумме очков, прибавляя к накопленному капиталу по капельке, по капелюшке и бережно охраняя его от истаивания,
И никому он этим не был обязан, только себе. Работал, как зверь, во-первых. Потому что всегда ставил перед собой цель. И никогда не дозволял себе терять ее из виду — это во-вторых. Еще учился в университете — таскал в молодежку все, что писалось, не дожидался никаких практик, не уповал на дядю-случай; правили, переправляли, переделывали абзацами — сердце умывалось кровью, но ничего, терпел, еще похваливал: ай как заиграло, а я-то, дурак… Всех с потока распределили в районки и многотиражки, пахать землю носом, на него пришел вызов из молодежной. Было одно свободное место — ему и досталось. И после, когда пришел, сел на это самое место, скрипучий, с продавленным дерматиновым сиденьем стул за таким же скрипучим обшарканным локтями десятков прежних владельцев столом, — тоже сразу поставил цель. И продумал средство достижения ее. Выломиться из общего потока красочностью. Феерией красок. Полыхающей цветовой гаммой. Ослепить ими, шарахнуть так, чтобы искры из глаз, чтобы обалдели… Он знал за собой это умение: все сравнить, все уподобить, сблизить самое несхожее, только прежде никогда не использовал, остерегался, теперь час настал.
Писать так еще год-полтора — и стать завотделом. Это естественный процесс, и он произойдет. Сделавшись завотделом, писать поменьше, не размениваться на случайное, брать только самое выигрышное, броское, создающее репутацию основательного, взвешенного, серьезного журналиста, завести надлежащие связи в обкоме, и через три ли, четыре ли года кресло зам. главного наверняка, как дар божий, упадет в руки, само, без особых усилий. И тогда писать вообще раз в несколько месяцев, но солидно, крепко, каждый раз — как удар тяжеловеса, и, может быть, надо будет отказаться от этой игры цвета, на факт сделать упор, на событие, на ситуацию… Но это, впрочем, частности уже, тактические соображения, о них сейчас нечего и думать, голову себе засорять, написать об этих врачах — вот что сейчас главное, выигрышная тема, сам раскопал, никто прежде не додумывался, вот только идея, чем соединить все, на что насадить… Что-нибудь бы такое, чтобы глобально вышло, всечеловечески…
Мотор вдруг смолк, автобус тряхнуло еще раз, и он остановился. Лилия Глинская, оказывается, уже некоторое время не пела.
Все зашевелились, стали поднимать головы, зевать, потягиваться. Голос невидимого в темноте бригадира Александра Кодзева спросил с хрипотцой:
— Чего… что такое?
— Пожурчать, Санечка! — весело ответил ему голос Лилии Глинской. — Девушки на левую сторону, юноши на правую.
— Не командуй. Раскомандовалась. — Это, конечно, был голос стоматолога Юрия Дашниани. Он поднялся со своего места и, перешагивая через сваленные в проходе вещи, пошел к выходу, — У нас тут бригадир есть, он укажет. Может, мне на левую хочется?
— Пойдем вместе, — все так же весело сказала Лилия Глинская.
Прищепкин невольно восхитился: ну, женщина! Удержаться бы, не приударить за ней ненароком, пока тут с ними…
Он был холост, жениться еще не собирался, но в командировках у него было правило: никаких флиртов. Командировка есть командировка, это дело, в командировке нужно работать, а что тянет на флирт — так естественно, это от простой перемены местоположения тела во времени и пространстве, и нужно уметь одолевать себя.
Он сидел в самом конце автобуса и выбрался из него последним.
Ночь только начинала набирать силу, воздух еще не остыл и оставался сух. Темно шумел в вышине лес, под ногами ничего не было видно. Трещали вокруг оступающиеся шаги, раздавался какой-то шорох.
Прищепкин забыл, на какую сторону мужчинам.
Он потоптался у двери и решил пойти назад, за автобус.Здесь, судя по звуку, кто-то был.
— Место занято, — предупреждающе сказал Прищепкину из темноты мужской голос, и по тому, как сказал, он понял, что это шофер.
— За компанию, если не возражаете.
Шофер в ответ невидимо хохотнул, и Прищепкин почувствовал его совсем близко.
— Смотри, смотри, в небо смотри, над головой ровно, — заторопясь, заволновавшись, велел вдруг голос. Прищепкин, ничего не поняв, послушно взодрал голову, — ночь стояла безлунная, но полная звезд, светившихся так, как они светятся только в летнюю теплую пору: чистым, ясным мерцающим светом, без всякой колющей глаза остроты.
— Что? — спросил Прищепкин.
— Да летит, не видишь? Над головой ровно, — так же волнуясь, ответил голос.
Прищепкин увидел.
Наискось через эту полосу звездного неба над дорогой скоро бежала звезда — плыла себе невозмутимо среди стоящих, спокойных, вечных, какой-то спутник среди множества тех, что летели сейчас так же где-то в других небесных пространствах, может быть, советский «Космос», может быть, американский коммерческий или шпион, а может быть, и сам «Салют», космическая стационарная станция с работающим экипажем на борту, кто знает?
И тут Прищепкин ощутил себя маленьким, едва осознавшим себя и свое существование на этом свете мальчиком, тоже лето, только не ночь еще, а поздние, на земле совсем загустившиеся в синюю темь сумерки, со светлым по одному из краев небом, и вот из этого светлого края неба, бледная, помаргивая, временами совсем пропадая, но тут же и возникая вновь, выплывает звездочка и плывет, плывет, наливаясь все большей светящейся силой, к темному краю, а вокруг толпа, много чьих-то больших ног, и все кричат, хлопают друг друга по спинам, по плечам, и он тоже кричит, захлебываясь от непонятного восторга, а его рука в большой теплой руке — кто это был, мать, отец? То была пора, когда во всем космосе летало два ли, три ли, четыре ли спутника, и в местной газете печатались сообщения, в какое время, в какой части неба можно будет наблюдать тот или другой спутник, и, видимо, весь их рабочий поселок от мала до велика высыпал в это время на улицу посмотреть на искусственную бегущую звезду. Сколько воды утекло! Отец был тогда простым инженером, а стал главным человеком в этом поселке, и приятно сейчас, наезжая в родительский дом, знать, что отец твой здесь — царь и бог…
Спутник долетел до края звездной полосы, исчез, мелькнул еще несколько раз — видимо, между ветвями — и исчез насовсем.
— А? — спросил голос шофера. — В сотый, поди, раз вижу, а всегда, как в под дых ударяет.
— Да, — согласился Прищепкин. — Впечатляет.
— Ну, давай. Не спеши, — сказал шофер, отходя. И хохотнул: — Ночь впереди длинная. К утру доедем.
Спустя, однако, недолгое время — только, наверно, поднялся и сел на свое сиденье, — он посигналил.
Прищепкин вздрогнул: так неожидан, так громок был звук клаксона после этого зрелища несущейся в черной бездне космоса искусственной, рукотворной звезды.
Не хотелось возвращаться в автобус. Казалось, что-то важное, необходимое, только не успевшее еще отлиться в слова открылось ему, когда смотрел на проплывающий в небе спутник, какое-то мгновение — и оно должно было, наконец, отлиться в слова, сделаться ясным, понятным, даться, наконец, в руки, но для того нужно было постоять в этой ночной темени сколько-то еще.
— Костючева! Здесь? — услышал он, как начал перекличку в автобусе бригадир Александр Кодзев. Что ответили, Прищепкин не расслышал; Кодзев спросил: — Урванцев, здесь?
Теперь Прищепкин разобрал ответ:
— В наличии.
А, да, отметил он про себя, идя к двери, не забыть записывать, как выражается отоларинголог Алексей Урванцев. Ни слова в простоте, всегда с каким-нибудь отклонением.
— Пожурчали? — с невинной ласковостью осведомилась у него Лилия Глинская, когда он нашарил ногой подножку и поднялся внутрь. Она стояла тут же, у самого входа, и ее голос прозвучал прямо над ухом.
А вот это, записывай, не записывай, все равно в газете не тиснешь, с улыбкой и огорчением вместе подумал Прищепкин.