Звезда цесаревны. Борьба у престола

Кротков почтительно склонил голову, и на озабоченном лице Ягужинского мелькнула счастливая улыбка.

Это была его любимица, дочь Маша. В его суровом сердце было только одно тёплое чувство — и это чувство принадлежало этой нежной, прекрасной девушке, его дочери. Во дни фавора Долгоруких он мечтал для своей дочери о возможности породниться с ними, и дело было уже почти слажено. Покойный отрок-император благоволил к нему, как к одному из сподвижников своего деда. Его фаворит, князь Иван Алексеевич Долгорукий, юный и легкомысленный, не мог оставаться равнодушным к красоте едва расцветающей Марии. Он влюбился в неё и хотел жениться. Павел Иванович торжествовал. Но, упоённый своим положением, отец фаворита и государыни-невесты, князь Алексей Григорьевич, восстал против этого брака. Ему казалось унизительным, ему, будущему тестю императора, породниться с Ягужинский, хотя и графом, но, по его мнению, худородным человеком.

Свадьба расстроилась. Он просватал сыну Наташу Шереметеву, чей род, в своей гордости, считал достойным породниться с Долгорукими, тем более что Шереметевы были богаты.

Этого не мог простить ему Ягужинский. Ещё раз он почувствовал, до какой степени чужд он тем, кто составлял собою высший придворный круг, в котором знатное имя заменяло все таланты.

С этой поры не было у Долгоруких врага злее Ягужинского! Иван скоро забыл своё мимолётное увлечение, а Маша никогда и не увлекалась этим бледным, преждевременно истощённым юношей.

Маша с ласковой улыбкой ответила на поклон Кроткова и, обращаясь к отцу, быстро проговорила:

— Я увидела из окна, — дедушка едет.

Дедушка — отец её матери, Гаврило Иванович Головкин.

— Я хотела сказать тебе это, батюшка, — продолжала девушка. — Может, встретишь его? Я бегу к нему.

И с этими словами Маша повернулась и убежала, оставив после себя благоуханье свежести и молодости.

— Граф Гаврило Иваныч, — с затаённой тревогой произнёс Ягужинский. — Что это значит?

Старый граф очень редко навещал семью Ягужинского, и каждый его приезд знаменовал какое-либо событие.

Павел Иванович поспешил старику навстречу. Он встретил его в большой зале. Граф ласково здоровался с Машей и своею дочерью, женой Павла Ивановича Анной — красивой, средних лет женщиной.

Старик дружески пожал руку Павлу Ивановичу и с улыбкой произнёс:

— А, какова внучка! Да она, право, лучшая из внучек! Какой красавицей растёт! Что Иван Долгорукий! Мы тебе принца сосватаем…

Маша покраснела до слёз.

— Дедушка! — воскликнула она, прячась за мать.

Ягужинский внимательно глядел на тестя. Да, его тесть пользовался завидной репутацией среди иностранных резидентов как сдержанный, хорошо владеющий собой, всегда ровный и Тактичный дипломат. Но Ягужинский слишком хорошо знал его, чтобы не заметить тех усилий, какие делал старый дипломат, притворяясь весёлым.

Граф непринуждённо проговорил ещё несколько минут и наконец сказал:

— С вами и о делах забудешь. А мне надо с Павлом Иванычем поговорить. Времена теперь необычные.

— Прошли бы к себе, — сказал Павел Иванович. Женщины поднялись.

— Прощай, батюшка!

— Прощай, дедушка!

Старик ласково поцеловал дочь и внучку. Лишь только скрылись они за дверью, улыбка исчезла с его лица; оно приняло серьёзное, озабоченное выражение.

— Что случилось, Гаврило Иваныч? — с тревогой спросил Ягужинский.

— Сейчас был у меня князь Дмитрий Михайлыч. Получены вести из Митавы.

Лицо Ягужинского выразило мучительное беспокойство.

— Ну? — слегка побледнев, спросил он. Опершись рукой о поручни кресла, весь подавшись вперёд, он с волнением ожидал ответа.

— Рано утром, — начал Головкин, — к нему приехал от Василь Лукича прапорщик Макшеев, — знаешь лейб-регимента?

Ягужинский кивнул головой.

— Он привёз письмо от Василь Лукича. Вот оно…

И Головкин вынул из кармана камзола толстый пакет, запечатанный пятью восковыми печатями, с государственным гербом. Острым, жадным взглядом впился Ягужинский в этот серый пакет.

— Нет, нет, — торопливо проговорил старый граф, угадывая его желание. — Дмитрий Михайлыч вручил его мне как президенту Верховного тайного совета. Пакет должен быть распечатан в присутствии всех членов совета сегодня, в час дня.

Ягужинский опустил голову и молчал.

— Прапорщик Макшеев, — продолжал Гаврило Иваныч, — передал, что посольство было принято отменно ласково, что императрица на речь Василь Лукича ответила якобы согласием и долго потом наедине беседовала с Василь Лукичом, и по окончании разговора Василь Лукич был очень весел. А в ночь приказал Макшееву скакать в Москву с донесением. Нечего и разгадывать — императрица согласилась на кондиции.

Ягужинский молчал. Он был готов к этому. Он сам в своём письме умолял императрицу пока согласиться на всё. Но… Макшеев приехал, а Сумарокова всё нет! Эта мысль тяжёлым камнем легла на его сердце. Кроме того, по озабоченному лицу канцлера он видел, что это ещё не все вести.

— Этого мы могли и должны были ожидать, — продолжал Головкин. — Но дальше речь уже о тебе.

Ягужинский словно обратился в статую, широко открытыми глазами глядя в лицо тестя.

— Да, — тихо, почти шёпотом сказал Головкин. — Макшеев у заставы встретил арестованного капитана Сумарокова, твоего адъютанта…

— Ах! — вырвалось из стеснённой груди Ягужинского. — Арестованного!

Головкин пристально смотрел на него.

— Да, его арестовали, когда он обратно ехал из Митавы на Москву. Говорят, он был у императрицы… Ты знаешь что-нибудь об этом?..

Ягужинский молчал. Но его бледное лицо, угрюмые глаза, вся его вдруг опустившаяся грузная фигура говорили яснее слов. Да ответа и не надо было Головкину. Для него не было ни одной минуты сомнения, лишь только он узнал об аресте Сумарокова, о той роли, какую играл в этом деле его зять.

Он приехал к Ягужинскому с единственной целью предупредить его о том обороте, какой приняло дело. Для него была ясна та опасность, какой подвергался Павел Иваныч. А старик так любил свою дочь, свою внучку и, кроме того, в глубине души сочувствовал зятю и не сочувствовал верховникам. Старость умудряет и делает людей скептиками. И со своей старческой мудростью граф не верил новшествам. Но теперь, когда победа верховников, хотя, быть может, и временная, была несомненна, — они были всемогущи. Чтобы укрепить свою власть, они не остановятся ни перед чем!

Довольно долго длилось тягостное молчание. Наконец Ягужинский медленно поднялся с кресла.

— Да, — начал он, и Головкин не узнал его голоса, ставшего вдруг хриплым и глухим, — да, Гаврило Иваныч, я проиграл… но совсем ли? Да, это я посылал из Москвы, потайно, через крепкие караулы, капитана Сумарокова. Да, это я хотел предупредить императрицу о составленном противу её комплоте! Я поставил на кон свою голову и, может, проиграл её! Теперь я в руках своих злейших врагов. Если поспеют, если осмелятся, — они теперь же, не дожидаясь приезда императрицы, казнят меня. Если отложат до её приезда, она, в каком бы порабощении ни была у них, не позволит им этого. Я верю в это! Да, — с силой продолжал он, — я это всё сделал, я, друг покойного великого императора, благодетеля Руси, его «око»! И это «око», его око, много видело в немногие годы! Не все самодержцы — Петры Великие. Я сам страдал под игом надменного Меншикова, моего врага и гонителя. Я сам, при императоре, терпел унижения от Долгоруких. Отрок-император умер. Они, как волки, бросились делить его власть. Я тоже знаю бедствия, от фаворитов проистекающие. Я тоже хотел бы мирной жизни, без боязни какого-нибудь Ваньки Долгорукого! А с чего они начали! Они отринули меня!.. Пренебрегли!.. Чего же можно было ждать мне?.. Мне надо было спасаться!.. И я, вопреки их самовластным приказам, всё высказал императрице! Я сделал это! Сделал это потому, что нет для меня людей ненавистнее Долгоруких и Голицыных! Я не меньше их послужил родине… И чем кичатся они? Они Рюриковичи, они Гедиминовичи, им невместно сидеть рядом с каким-то Ягужинским, вчерашним графом, хотя и другом великого императора! Они готовы были заплевать меня!.. О, нет! — страстно закончил он. — Я не могу, я не хочу быть под рукой их! Лучше один деспот, тиран, если такой будет самодержавная Анна, чем восемь деспотов и тиранов… В ней всё же есть хоть капля Петровой крови!..