Звезда цесаревны. Борьба у престола

Тот медленно и важно наклонил голову. Только этого, казалось, и ждал Долгорукий. Обратившись к собранию, он снова начал:

— Мы не можем и не смеем щадить врагов отечества и её величества. Перед высоким собранием я исполню тяжёлый долг. — Он помолчал.

Стоявшие в первом ряду знатнейшие сановники тревожно переглядывались.

— Павел Иванович, — сурово продолжал фельдмаршал. — От имени Верховного тайного совета, властью, доверенной ему императрицей, за письмо, отправленное тобою императрице и направленное против блага отечества и интересов её величества, объявляю тебя арестованным впредь до суда!

Упавший с потолка гром не так поразил бы собрание, как эти грозные слова. Словно протяжное, глухое «о-о-ох» пронеслось по собранию.

Арестовать всенародно графа, генерал-адъютанта, Андреевского кавалера, человека, связанного родством и свойством с Трубецкими, Барятинскими, Ромодановскими, Черкасскими! Это было неслыханно.

Ягужинский, страшно побледневший, поднял голову и воскликнул:

— Вы не судьи мои! Пусть судит меня императрица! Канцлер, смотри!

Головкин с жаром убеждал в чём-то Дмитрия Михайловича. В невольном движении вокруг Ягужинского столпились Черкасский, Трубецкой, Барятинский и недавно приехавший Лопухин. Казалось, они готовы были оказать прямое сопротивление. Лицо Василия Владимировича словно окаменело. Он сделал Степанову знак. Распахнулась дверь, и с ружьями наперевес тяжёлыми шагами в залу вошли солдаты во главе с капитаном Лукиным, командовавшим в этот день караулом.

— Возьмите его, — повелительно произнёс фельдмаршал, указывая на Ягужинского.

— Меня, меня? — крикнул, не помня себя, Ягужинский.

— Василий Владимирович, остановись, — произнёс фельдмаршал Иван Юрьевич.

Солдаты молча двинулись вперёд и остановились перед Ягужинским. Отсалютовав обнажённой шпагой, капитан Лукин произнёс, обращаясь к Ягужинскому:

— Ваше сиятельство, извольте следовать за мной.

Глухой ропот пронёсся по собранию.

— Именем её величества я объявляю графа Ягужинского изменником отечества, — громким голосом произнёс фельдмаршал Долгорукий.

При этих словах в зале наступило молчание.

— Я не тать, не разбойник, — дрожащим голосом начал Ягужинский. — Я генерал российской армии и верный подданный императрицы. Не признаю суда вашего надо мною. Вы ли сейчас говорили о свободе! Не вы разве восстали против бедствий самовластья! Хорошо, я повинуюсь силе!..

— Да, — ответил Дмитрий Голицын. — Мы хотели свободы, ты хотел неволи! Мы хотели стать свободными людьми, и императрица соизволила даровать нам свободу! Ты хотел остаться рабом и оставить других в рабстве! Так и оставайся же рабом! — закончил он.

В последний раз окинул Ягужинский взглядом окружающих. Фельдмаршал Трубецкой стоял как оглушённый громом. Лицо толстого Черкасского налилось кровью, и было страшно за него. Барятинский и Лопухин стояли бледные и безмолвные.

— Я готов, — упавшим голосом произнёс Ягужинский и сделал шаг вперёд.

Солдаты замкнулись за ними, и среди глубокой тишины послышались шаги и бряцание ружей. Окружённый солдатами, нетвёрдой поступью вышел Ягужинский.

Закрылись двери, и замолкли шаги, но долго всё собрание было как бы в оцепенении. Это молчание прервал голос Феофана:

— Пусть господа министры Верховного Совета отдадут отчёт всемилостивейшей государыне за свои деяния. Нам же надлежит совершить благодарственное Господу Богу молебствие.

Эти слова нарушили оцепенение. Собрание зашумело, послышались голоса:

— В Успенский собор! В Успенский собор!

Люди разбились на группы, оживлённо обсуждая события.

— Чрезвычайное заседание совета объявляю закрытым! — крикнул Дмитрий Михайлович.

Верховники поклонились собранию и медленно вышли из залы.

Адъютанты Ягужинского, Окунев и Чаплыгин, с беспокойством ждали исхода заседания. Они не имели права войти в залу совещания и в числе других адъютантов высокопоставленных лиц оставались в нижнем помещении, малой приёмной зале. Туда же вышел и Фёдор Никитич Дивинский, только что приехавший с Григорием Дмитриевичем. На князя Юсупова верховники возложили на этот день командование всеми войсками московского гарнизона, и он с раннего утра ездил по волкам, проверял наряды и распоряжался расположением войск.

Фёдор Никитич, весёлый и радостный, непринуждённо беседовал с Окунёвым и Чаплыгиным. Настроения этого дня совсем не коснулись его. Он весь был полон своим личным счастьем.

— Кажется, кончилось, — сказал Окунев. — Будто снимают караулы.

Действительно, в соседней комнате послышались мерные шаги солдат. У дверей шум шагов умолк, и в комнату вошёл Лукин.

— А, Григорий Григорьевич, — приветствовал его Дивинский, встречавший Лукина не раз у Юсупова. — Ну что, как там? А?..

Но Лукин очень сдержанно поздоровался с ним и, не отвечая, обратился к стоявшим Окуневу и Чаплыгину.

— Прапорщик Окунев, капитан Чаплыгин, — произнёс он. — Прошу следовать за мной.

— За вами, капитан, куда? — спросил побледневший Чаплыгин.

— По приказанию Верховного Совета вы арестованы, — тихим голосом ответил Лукин. — Караул за. дверью.

Молодые офицеры сразу поняли, в чём дело.

— А Павел Иваныч? — спросил Окунев.

— Граф Ягужинский арестован тоже, — ответил Лукин, не возвышая голоса, чтобы не привлекать внимания окружающих.

— Да? Мы идём за вами, капитан, — после некоторого раздумья сказал Чаплыгин.

Со стороны казалось, что молодые офицеры ведут между собой обычную беседу. «Вот оно что, — думал Дивинский. — Началось!» И он вспомнил слова и грозное выражение лица Григория Дмитриевича, когда он говорил о Ягужинском и других врагах Верховного Совета. Да, господа министры не шутят.

— Прощай, Фёдор Никитич, — сказал Окуяев. Чаплыгин молча пожал ему руку, и оба последовали за Лукиным.

С тяжёлым вздохом посмотрел им вслед Дивинский. «Я на стороне победителей, — пронеслось в его голове. — Я счастлив… А что ожидает их? И разве я не могу очутиться в их положении?» И смутная тревога, как чёрное предчувствие, вдруг овладела им.

VII

— Я болен, совсем болен, дорогой граф, видите, мои ноги почти не действуют, глаза почти не видят. Не могу даже встать вам навстречу.

И барон Генрих — Иоганн Остерман, или попросту Андрей Иванович, протянул худую сморщенную руку человеку в фиолетовом камзоле, с золотой звездой на груди. Этот человек был граф Вратислав, представитель немецкого императора Карла VI — цесарский посол, как его называли.