Звезда цесаревны. Борьба у престола

— Ах, как бы пристал этот костюм императрице! — вскричала герцогиня, выхватывая из кучи рисунков мужественную Юнону, в головном уборе из брильянтов и в алой бархатной расшитой золотом тунике.

— Что ж, её величество, может быть, и согласится появиться на празднике в этом костюме, — заметила пани Стишинская, — брильянтов на украшения у неё хватит.

— Сейчас спрошу у неё, — подхватила Бенигна и, взяв рисунок, направилась к двери.

— Предложите её величеству появиться в этом костюме, сюрпризом для герцога, — посоветовала Стишинская.

— Прекрасно! Какие у вас всегда счастливые мысли, Стишинская!

Вскоре она вернулась, сияя от радости, и объявила, что императрица пришла в восторг от её предложения и приказала немедленно приняться за изготовление костюма.

— Нам для этого понадобится Позье, — сказала Стишинская, — он мастер подбирать драгоценные каменья и лучше, чем кто-либо, сообразит, что надо сделать.

— Пошлите за ним сегодня же, чтоб он мог завтра приняться за работу. Времени нам терять нельзя: до Пасхи остаётся только две недели, — объявила герцогиня.

Позье явился, рассмотрел рисунки, внимательно прочитал программу и решил, что, кроме костюма, для императрицы надо изготовить трон, с которого бы она в костюме богини правосудия могла, не утомляя себя, председательствовать над увеселениями и любоваться танцами, процессиями и живыми картинами. С обычною своею услужливостью предложил он прислать портных, портних, кауфёров и башмачников для изготовления костюмов тем из участников и участниц торжества, которые сами заняться этим не могут, как, например, шуты и шутихи, дураки и дуры, от которых нельзя и требовать, чтоб они всё это изготовили на свой вкус.

Благодаря усердию Позье и его помощников дело закипело, и слухи об интересном празднике разлетелись по всему городу. Желающих принять в нём участие оказалось так много, что пани Стишинскую завалили письменными и словесными просьбами включить их в число действующих лиц готовящегося представления.

Никогда ещё тщеславная полька не была так счастлива, как в эти две-три недели Великого поста: её осыпали комплиментами и подарками с утра до вечера. Она жеманничала, ломалась, клялась всеми святыми употребить все усилия, чтоб услужить их сиятельствам и превосходительствам, или с холодною надменностью выпроваживала назойливых просителей, смотря по тому, выгодно ли ей было или невыгодно за них хлопотать. Подношений вещами и деньгами у неё набралось так много, что опять появилась возможность сделаться домовладелицей, и уже не в грязной противной Москве, а в Петербурге, что было для неё во всех отношениях выгоднее и приятнее. Здесь у неё было такое великое множество друзей и знакомых, здесь столькие нуждались в её протекции и у неё были такие блестящие связи, которые она надеялась закрепить, когда у неё будет свой собственный дом, в котором будет несравненно удобнее принимать людей, имеющих до неё надобность, чем в каморке, на антресолях, на половине герцога Бирона.

И вот мечта эта была уже близка к осуществлению благодаря затее могущественного фаворита императрицы.

Поглощённая разнообразнейшими заботами и приёмами с утра до ночи, пани Стишинская только вечером могла урвать свободную минутку, чтобы прибежать взглянуть на работу ювелира, которому была отведена особая комната во дворце, и на костюмы, изготовленные под его наблюдением.

Француз капризничал, выдумывал свои рисунки, уверял, что ему недостаёт таких-то и таких-то драгоценных каменьев для осуществления его фантазии, и приводил в отчаяние не только пани Стишинскую, но и герцогиню описанием чудных парюр, виденных им в Париже на таких-то герцогинях, принцессах, контессах и на самой королеве.

— Вот из таких драгоценностей можно что-нибудь сделать, а из этих ничего не выйдет, ровно ничего, — повторял он, брезгливо и с презрением отталкивая кучу брильянтов и драгоценных каменьев, возвышавшуюся перед ним на его рабочем столе.

— Послушайте, Позье, нельзя же нам выписывать из Парижа то, то вы там видели. Надо постараться сделать головной убор для её величества из того, что у нас есть, — прервала с досадой его иеремиады пани Стишинская, убеждаясь, что проходит слишком много времени в брюзжании и воспоминаниях.

— Сразу видно, что вы не артистка, пани Стишинская! Никогда вам не понять моих чувств, — с горькой усмешкой возразил он.

— Да вы бы, по крайней мере, сказали, что вам именно нужно?

— Мне нужно... мне нужно вот сюда такой орнамент, который затмил бы все прочие украшения, а из того, что вы мне принесли, я не могу его сделать, — возразил он сердито.

— Хорошо, сегодня уж поздно, но завтра я постараюсь достать вам то, что вы требуете, — смиренно отвечала резидентка герцогини.

Но все её старания оказались тщетны: что бы она ни принесла Позье, он на всё фыркал и на все увещания быть благоразумнее отвечал дерзостями.

Хоть совсем отказывайся от костюма для императрицы! Позье продолжал капризничать и толковать о брильянтах с розовым оттенком, мерещившихся ему и во сне и наяву так упорно, что разговаривать с ним становилось с каждым днём неприятнее.

Пани Стишинская принялась искать брильянты у частных лиц, у богатых купчих, у иностранных коммерсантов, у дам из посольства, у приезжих авантюристов.

И вот однажды, когда вернулась она домой весьма не в духе после неудачных поисков, ей доложили, что какой-то человек уж давно ждёт её возвращения, чтоб переговорить с нею по весьма важному и лично её касающемуся делу.

Рассеянно приказав его позвать в комнату, служившую ей и спальней и приёмной, она сбросила с себя шубу и капор и, обернувшись к коридору, по которому раздавались шаги, весьма неприветливо возвысила голос, чтоб спросить:

— Кто вы такой? Что вам от меня нужно?

Проситель, верно, какой-нибудь. Эти люди воображают себе, что она в таких хороших отношениях с герцогом, что может лезть к нему со всяким вздором...

Неудача с разыскиванием нужных Позье брильянтов привела её в отвратительное расположение духа, и если она сдержала желание выпроводить докучливого посетителя, не дав себе труда его выслушать, то единственно только потому, что не знала, от кого он прислан. Может быть, он — протеже каких-нибудь важных вельмож, и тогда неудобно было бы обращаться с ним чересчур бесцеремонно, но она всё-таки ему скажет, что ей сегодня недосуг с ним терять время и чтоб он пришёл в другой раз.

Однако когда, не ответив на её вопрос, он проник в комнату и очутился с нею лицом к лицу, пани Стишинская, бледнея от испуга, попятилась от него в противоположный угол комнаты, не будучи в силах произнести ни слова.

— Я пришёл вам сказать, что тот человек, который давал мне известия о Лизавете, ушёл в Соловки и что мне теперь не от кого узнавать, жива ли она ещё или замучена до смерти, — глухо, с мучительным усилием произнёс он, не спуская со своей слушательницы пристального, полного невыразимого страдания взгляда.

— Что же я могу сделать? — вымолвила она дрогнувшим голосом. — Она меня не послушала, когда я ей советовала отстать от цесаревны и искать протекции у императрицы и у её друзей... Я предупреждала её об опасности, предлагала её пристроить сюда... а теперь я и сама могу пропасть из-за неё... у меня здесь нет поддержки, нет родных... я — пришлая иноземка и нужна моим покровителям только до тех пор, пока забавляю их и избегаю говорить с ними о неприятных вещах... Ни один из них не задумается выкинуть меня за дверь, как ненужную тряпку, если только его светлость за что-нибудь на меня прогневается, — продолжала она под наплывом новых, никогда ещё, может быть, не приходивших ей раньше в голову мыслей и чувств, навеянных на неё теперь этим страшным выходцем из другого мира, полного слёз и стонов, из мира, о котором было так приятно забывать в светлой, жизнерадостной среде, в которую ей посчастливилось попасть. Не улыбнись ей судьба с первых же её шагов в России, не избери она благого пути, не прилепись всем своим существом к иноземцам, присосавшимся к великому благодушному русскому колоссу, отдайся она тогда своей ещё не опороченной душой русским людям, как отдалась им её дочь, что бы с нею теперь было?!