Звезда цесаревны. Борьба у престола

Мысли эти были так ужасны, что она зажмурилась, чтоб не видеть человека, олицетворяющего собою это ужасное предположение.

— Я к вам пришёл, когда уж идти было больше не к кому, — продолжал между тем Ветлов, нарушая тяжёлое молчание, воцарившееся в комнате. — Придумайте что-нибудь... ведь она ваша родная дочь... вы живёте среди наших врагов, вы их всех знаете, вы знаете, чем можно их подкупить или разжалобить... попытайтесь это сделать, помогите нам... Обещайте хоть помочь, уж вы нам и этим сделаете благодеяние... Если б вы только знали, что значит потерять надежду на спасение дорогого существа!.. Одна только эта надежда и спасала меня до сих пор от безумия... Дайте мне эту надежду хоть на несколько дней... хоть на несколько часов, чтоб я мог собраться с мыслями, одуматься, сообразить... Ведь я близок к сумасшествию, так близок, что начинаю сомневаться во всём... даже в том, что я ещё существую... К вам я пришёл к последней... больше не к кому... вы — её мать... вы носили её под сердцем... Давно уж русским людям нечем дышать в России, давно уж нас гонят и мучают... с царя Петра это повелось, и уж теперь конец России близок... судите сами, таких, как мой отец, как Праксин, как Фёдор Ермилыч и как все их родичи и по духу близкие, таких всё меньше и меньше, с каждым днём число их уменьшается... Сам я давно бы ушёл в монастырь, если б не Лизавета...

Для чего он ей это говорил?

Но вопрос этот, мелькавший в его уме, не в силах был остановить срывавшиеся с языка слова. Какое-то особенное жгучее наслаждение ощущал он, прислушиваясь к звукам собственного голоса, точно голос этот доходит куда-то далеко и высоко, куда раньше не доходили самые усердные его молитвы и воззвания.

— Вам бы цесаревна могла помочь, — решилась наконец вставить ошеломлённая слушательница в его страстную, полную отчаянной решимости речь.

— Цесаревна?.. Да разве она смеет заступаться за своих? Разве не вырвали из её объятий любимого человека, не замучили его, не сослали туда, откуда от него никогда и вестей не может быть? Разве её всячески не унизили, не оскорбили, не разорили, не отняли у неё возможность помогать самым близким? Разве она не должна жить в вечном страхе за себя и за последних, оставшихся ещё при ней слуг? Цесаревна может только плакать и молиться за погибающих из-за неё, она может только срывать с себя последнее, чтоб облегчить их страдания, подкупить палачей, чтоб скорее их прикончить... Цесаревна!.. — прибавил он в порыве отчаянья, сменившего призрачное облегчение, которое он почувствовал, описывая страдания родины под иноземным гнётом. — Цесаревна рассталась с подарком отца, со звездой, которая должна была служить украшением её царского венца, когда народ опомнится и весь поднимется на её защиту! Она отдала эту звезду моей Лизавете — вот всё, что она могла для неё сделать! Ничего не можем мы от неё требовать, она — последняя надежда России, все русские люди отдадут за неё жизнь, как отдал Шубин и все, кого с ним замучили, казнили, ссылали.

Его уж давно не слушали.

Маскарад... костюм Юноны... Позье...

Новые представления, сменив впечатления, навеянные словами Ветлова, неотступно закружились в уме легкомысленной польки.

— Про какую звезду вы упомянули? — задыхаясь от волнения, спросила она. — С вами она? Можете вы мне её показать?.. Да показывайте же скорее! Мне, может быть, этой звездой удастся спасти Лизавету! — вскричала она, заметив недоумение, выразившееся на лице её зятя.

— Возьмите, — сказал он, подавая ей футляр, завёрнутый в бумагу, который лежал у него в боковом кармане.

С лихорадочной поспешностью развернула она бумагу, нажала пружинку футляра и чуть не вскрикнула при виде брильянтов, засверкавших розовым блеском при свете зажжённого кенкета, к которому она их поднесла.

Ошеломлённое воображение заиграло. Тысячи новых планов, соображений затеснились в мозгу. И многое из того, что ещё за минуту перед тем казалось ей немыслимым, становилось не только возможным, но и несомненным.

— Доверьте мне эту вещь на несколько часов и приходите завтра за ответом... Ничего не могу вам обещать, но клянусь сделать всё возможное, чтоб спасти Лизавету... Идите, идите, времени терять нельзя, — продолжала она, вне себя от нетерпения скорее начать действовать и досадуя на него за то, что он продолжает неподвижно перед нею стоять. — Приходите завтра... в это время... если меня здесь не будет, подождите немного, меня позовут, и я тотчас же прибегу к вам...

Она стала приводить в порядок свой помятый наряд и попорченный волнением и долгим рысканием по городу грим, сбросила с себя растрепавшийся парик, вынула из шкафчика какие-то баночки, скляночки и коробочки, села перед зеркалом и принялась себя белить и красить; из другого шкафа она извлекла новый парик, надела его и начала снимать с себя платье. Проходя за чем-то в угол, она заметила Ветлова, тут только вспомнила, что он ещё не ушёл, и спросила у него с раздражением, что он тут делает.

— Я приказала вам прийти завтра, не мешайте же мне одеваться, чтоб идти хлопотать за Лизавету. Ведь она, сударь, мне дочь, вы это, кажется, совсем забыли? — прибавила она строго.

Он хотел ответить, но слова не выговаривались, и в невыразимом душевном смятении, не понимая, ни что с ним делается, ни что его ждёт, предаваться ли надежде или отчаянию, вышел из комнаты.

В коридоре он встретился с горничной, бежавшей в комнату пани Стишинской с докладом, что месье Позье, окончив свою работу, спрашивает, желает ли его видеть резидентка.

— Очень мне его надо видеть, очень, проси его не уходить, не повидавшись со мною, — отвечала её госпожа.

У пани Стишинской были веские причины торопиться с окончанием своего туалета, а между тем по уходе горничной она не тотчас же надела вынутое из шкафа свежее платье, а принялась рассматривать звезду цесаревны, которой так неожиданно сделалась на несколько часов обладательницей, и чем больше всматривалась она в неё, тем более возрастало её восхищение.

Да, ни у кого здесь нет брильянтов такого цвета. Позье прав: кто раз их увидел, тот никогда их не забудет и не пожалеет дорого заплатить. Кому её прежде показать? Герцогу? Герцогине? Самой императрице? Наследной принцессе?.. Нет! Нет! Она прежде всего побежит с ними к Позье, а уж потом к императрице или к герцогу... Бедная цурка! Всё же она ей дочь, и если её заточение в тюрьму на ней не отразилось, то это потому, что всё это произошло в Москве... Если же её казнят или сошлют в Сибирь, про это и здесь заговорят, и матери её не очень-то будет ловко принимать участие в маскарадах... Непременно надо постараться её освободить... Они тогда, без сомнения, уедут к себе в лес, и о них долго-долго не будет ни слуху, ни духу... Разве что надежды русских людей осуществятся и их цесаревна сделается императрицей?..

Мысль эта заставила её засмеяться: такой нелепой и неправдоподобной она ей показалась. Императрица так крепко сидит на престоле, герцог так ловко и умно отстраняет тех, кто мог бы служить помехой его замыслам, избрана уже наследница престола, и с каждым днём здесь всё больше и больше привыкают к мысли, что после тётки она будет царствовать... Надо быть безумным, как этот Ветлов, чтоб этого не понимать и гнаться за химерами, когда можно было бы жить преспокойно тем, что есть под руками... И не всё ли равно, от кого брать счастье, от своих или от чужих? Смешные эти русские люди, всё-то у них не так, как у других... Совсем какие-то особенные, не похожи ни на поляков, ни на немцев, ни на французов, ни на кого не похожи... И всё от недостатка цивилизации... Герцог, Остерман, Левенвольде, все иноземцы правы, когда утверждают, что такого странного, дикого народа, как русский, Европа долго не будет терпеть в своём соседстве... Уж одна их религия чего стоит!

Туалет был окончен, и она вошла в комнату, служившую мастерской придворному ювелиру, привередливому Позье.

— Ну, месье Позье, я вам, кажется, нашла то, что вам нужно, — объявила она, подавая ему футляр с звездой цесаревны.

— Вы, кажется, ездили к графине Апраксиной? Так это напрасно, мне все её драгоценности известны. У неё много хороших вещей, но того, что нам надо, у неё нет, — сказал он, не торопясь открывать футляр и небрежно вертя его в пальцах. — Были также у меня в руках вещи графини Румянцевой, прекрасные, слова нет, особенно сапфир, подаренный ей царём Петром Первым, но нам сапфиров не надо...

— А вы взгляните на то, что я вам принесла, — прервала его Стишинская, оглядываясь на дверь, за которой ей почудилось шуршание шёлковой юбки.

Презрительно оттопыривая нижнюю губу, француз открыл футляр, и глаза его расширились от изумления, и лицо сделалось серьёзно.

С минуту времени смотрел он со сосредоточенным вниманием на звезду цесаревны и наконец, подняв недоумевающий взгляд на торжествующую Стишинскую, отрывисто спросил, откуда у неё эта вещь и известно ли ей, кому она принадлежит.

— Разумеется, известно...

— Это — та самая звезда, в которой цесаревна Елисавета Петровна присутствовала при коронации нашей императрицы! — подхватила герцогиня.

Она подкралась так тихо, что присутствие её заметили тогда только, когда она заговорила.

— Откуда у вас это, Стишинская? — повторила она вопрос Позье.

— Если позволите, я отвечу на ваш вопрос после того, как месье Позье мне скажет, годятся ли эти брильянты для того убора, который он делает её величеству, — возразила Стишинская, обращаясь к ювелиру и наслаждаясь волнением, с которым он продолжал рассматривать звезду.