Звезда и Крест

– Снижаемся, Витя, – приказал полковник, – так ты и наших передавишь.

Стрелка часов на приборной доске «восьмерки» показывала четверть одиннадцатого. Жить полковнику оставалось еще двадцать три минуты.

Если б он знал об этом, то, должно быть, провел их не в прокуренном «подвале» командирской «иволги», а хотя бы в сосредоточенном одиночестве, оборотясь мысленно ко Всевышнему со словами покаяния, с мольбой сердечной о прощении на Страшном Судище Его, с воспоминанием всех свершенных или только прокрадывающихся в душу грехов. Но не верил полковник в смерть. Не верил и в жизнь вечную. Даже мысли такие посещали его редко. А если и посещали, то воспитанное сызмальства материалистическое осознание бытия не давало этим мыслям просочиться в глубину его партийного сердца.

Не ведал полковник и того, что оглушенный, с полопавшимися барабанными перепонками, дипломированный теолог Рузи уже протирает глаза от пыли, а уши от сукровицы, и вновь поднимается во весь рост к пулемету, и заряжает в него новую ленту бронебойно-зажигательных патронов. И целит в пятнистую громаду.

Единственная очередь, которую успел выпустить по «иволге» Рузи, раскромсала хвостовую балку с рулевым винтом да подпалила масло в главном редукторе. И в следующее же мгновение ответным огнем вражью засидку накрыло залпом восьми новых «нурсов». Один из них угодил прямиком в Рузи. Полутораметровая ракета, начиненная килограммом взрывчатки, со скоростью триста метров в секунду расхерачила вчерашнего студента в жидкий фарш. Только осколок челюсти с разодранными, еще не знавшими поцелуев губами и двумя фарфоровой белизны зубами взрывной волной отшибло далеко на самое дно ущелья, где они теперь и сверкали одиноко в прохладе и вечном спокойствии.

А вот на борту «иволги» никто не пострадал. Положение машины, хоть и бедственное, множество раз было отработано и в училище, и в бою, в аварийных картах прописано. Машину нещадно заваливало вправо и мордой вниз, но Витя со всей дури вытягивал ее ручкой управления в обратную сторону, переводил в режим авторотации, на котором с высоты в семьсот метров да с его-то опытом можно было приземлиться «аки херувимы».

– Зяблик! – орет второму пилоту. – Гаси сигнал направления!

Сашка выключает канал автопилота. Следит, чтоб лампочка погасла. И в ту же секунду на верхнем щитке – красная вспышка тревожной кнопки.

– Пожар в главном редукторе! – орет Сашка Зяблин.

– Снегирь! – кричит бортмеханику Витька, все еще выравнивая крен. – Включай автоматику!

– Не включается.

– Давай вручную.

Но красная тревожная кнопка пульсирует кроваво. Ни первая, ни вторая очереди пожаротушения не срабатывают. И несмотря на то что комэск Викторов вместе с Казанцевым наконец сбросили заклинившую бортовую дверь, в грузовом отсеке уже нечем дышать. Нижняя тяга авторотации пламя в главном редукторе только сильней распаляет. Для операторов командированных такое приключение, видно, из новых. Вцепились в блоки связи черными от копоти руками.

– Не бздеть, – велит полковник уверенно и с улыбкой, чтоб ребята не боялись и духом не пали, – машину посадим. Верно, Витюша?

– Так точно, товарищ полковник! – вторит ему Харитонов. – Сядем все!

Кранами остановки глушит двигатель, а Мишка Снегирев вырубает бортовые аккумуляторы. Смолкла машина. Утихли оба движка. Лопасти подчиняются теперь только воле противотока, что поднимается снизу с многотонной тяжестью падающего борта. Осталось сделать подсечку и подорвать шаг. Слава богу, внизу – ни стремнины горной, ни отвала гранитной крошки, по которой «восьмерка» скатится в пропасть как на салазках. Слава богу, что прямо под ними довольно ровная по местным меркам площадка. Несколько валунов весом под тонну да саманный сараюшка – не в счет.

– Закрепились! – кричит Витька. – Садимся жестко!

В подвале места только для троих. Пришлось полковнику, глотая жирную копоть от горящего редуктора, возвращаться на свое место возле планшета, крепиться ремнями к креслу, ждать сильного удара о землю. Командированные и взятые на их беду офицеры тоже пристегиваются, матерятся, плюются ошметками графита, что горькой слизью оседает уже и в глотке, и в легких, ест глаза, забивает нос. Полковник чувствует, что тоже наглотался этой дряни. В голове штормит нещадно. Ломит тисками виски. Слезы из глаз. И этот не унимающийся, лающий кашель. «Ну ничего, – успокаивает себя полковник, – это ненадолго. На минуты. Сейчас сядем, и я продышусь. Воздух тут чистый, добрый. И водички найдем. Да и подберут нас совсем скоро. Все нормально. Еще пять минут».

Но уже через три с половиной минуты все, что осталось от искореженного хвоста, со скрежетом цепануло землю, стойки шасси подломились, оглушая пассажирский отсек и «подвал» пронзительным визгом разрушающегося металла. «Иволга» со всей слоновьей тяжестью грохнулась пузом о землю; взвыла, заголосила металлическими конструкциями, скрежетала дюралью еще метров сто по каменистой, выжженной земле, пока не уткнулась мордой в глинобитную сараюшку, разметав повсюду сухой козий навоз.

Первыми, матерясь и отхаркиваясь от гари, выскочили ошпаренно комэск Викторов, капитан Казанцев и безымянный техник, оказавшиеся в этой переделке и на этом борту вообще-то по чистой случайности, а потому с некоторой досадой, с невысказанным упреком и к дню этому, и к полковнику, распорядившимся ныне их судьбой не самым полезным образом. Вслед за ними мчался подальше от подбитой, полыхающей вовсю огнем машины Пашка Овечкин, которому пожаром неуставную рыжую шевелюру подпалило изрядно, брови его и реснички овечьи тоже жаром повыжгло, так что походил и пах Овца теперь осмоленной животиной. И даже возбужденно что-то мычал. А уж следом и командированные операторы прут на волю. Словно рыбины, выволоченные на сушу, жадно и часто глотают воздух, наверняка нахлебавшись гари этой досыта, пластаются по земле, блюют кашей прямо под себя, дико пучат глаза с кровавыми разводами капилляров. Подгоняемый хриплыми от одышки, короткими от немощи окриками полковника, экипаж выскочил из машины последним, тоже, конечно, поблевывая, но то и дело озираясь назад, на главный редуктор, что бушевал огнем всерьез, плескался раскаленным маслом, растекался тысячеградусной влагой все глубже и ближе к топливным бакам машины.

– Наза-а-ад! – заполошно орал Витька Харитонов. – Еще-о дальше! Наза-а-ад!

Унавоженный жирной копотью до абиссинского состояния и оттого обликом своим и правда смахивающий на чертей, бежал героический экипаж от пышущей огнем и жаром машины все дальше, позабыв и про своего командира, заместителя командующего авиацией 40-й армии, и про величие родины, и, само собой разумеется, про русскую солдатскую поговорку: сам погибай, а товарища выручай. Полковник покидал вертолет последним. Его шатало, мутило до тошноты. Заплывшие слезами глаза уже и не различали ничего вокруг, кроме бледного пятна дверного проема напротив. Уже и на плечи его, и на фуражку стекала вязкой горящей соплей пластиковая оплетка электрических кабелей. Уже опалило огненным вздохом лицо и руки, лицо по-детски как-то прикрывавшие. Но вот же, рука нащупала покореженную дюраль проема, и осталось ему сделать всего-то не больше шага, только нога в шаге этом вдруг запинается о выломанную штангу, подкашивается, валится командир вниз. Кусок дюралевой обшивки и конфетный фантик от «раковой шейки» на нем – вот и все, что увидел полковник в последнее мгновение своей жизни. «Господи Иисусе!» – то ли в ужасе, то ли в испуге прокричала его душа.

В следующее мгновение девятьсот литров авиационного топлива, разрывая молекулярные связи, скорость звука опережая, сдетонировали, вспыхнули яростно огненным взрывом, корежа и испепеляя все живое и неживое на десятки метров вокруг. Накрыли они опешившего, растерявшегося Пашку Овечкина, полковничьего порученца, который то ли по дурости своей, то ли от доброты извечной бросился на подмогу оступившемуся начальству, да так и остановился и стоял несколько секунд, объятый огненным ураганом, и горел.

Истерзанное тело полковника взрывной волной вышвырнуло неподалеку от Овцы. Тела их лежали рядом, дымясь, источая бензиновый смрад вперемешку с запахом горелого мяса. И если на скорченном теле Овцы еще тлели обрывки «песочки», китайские кроссовки еще оплывали горелым пластиком на ногах, то труп его командира, оказавшегося в самом эпицентре взрыва, был все же сохранен Господом Богом для достойного погребения, не испепелен в прах, обуглен местами до желтых костей, наг и в наготе своей страшен.

Позади трупов расцветал пышно, дыбился в небо огненный букет, искусно сплетенный из траекторий рвущегося с глухим треском и свистом боеприпаса, оранжевых вспышек сочащейся гидравлической жидкости и масел из раскаленных узлов, изумрудных и аквамариновых протуберанцев плавящейся меди, латуни, свинца, бенгальских огней магния. Красиво горел вертолет. Скорбно.

Оставшиеся в живых только через полчаса смогли подступиться к трупам. Выволокли обоих подальше от пепелища. Уложили в сухой навоз, что разметало окрест при падении «иволги». А поскольку накрыть покойников оказалось нечем, Харитонов стащил с себя провонявшую потом рубаху да еще и майку и покрыл ими лица мертвых. Закурили. Молча, завороженно наблюдая, как желтокрылая горная бабочка алексанор перепархивает по обуглившимся телам. Через несколько минут над ущельем уже грохотали могучие лопасти помощи и отмщения.