Звезда и шпага

Драться в середине этого пыльного облака было сложно. Выстрелил я совершенно вслепую, в какой-то силуэт. Потом на меня налетел башкир с обломком пики наперевес. Он махнул им наотмашь, я навстречу ударил палашом — тяжёлый клинок легко перерубил дерево. Башкир ткнул меня оставшимся у него огрызком, длинные щепы порвали мундир, я рубанул его по голове. Башкир схватился за голову, меж пальцев его потекла кровь. Я уже мчался дальше, отмахиваясь от врагов. Ещё несколько раз сшибался с башкирами, кого убивал, кого только ранил, с кем, можно сказать, расходились вничью, обменявшись несколькими ударами. Но что самое неприятное, я совершенно не представлял, как идёт сражение. Побеждаем ли мы — или наоборот, терпим поражение. Я даже солдат своего взвода видел не всех.

Мы рубились, не смотря ни на что. Без команд и приказов, глотая пыль и убивая врагов.

А потом пыль осела, потому что оба войска замерли, топчась на месте и обмениваясь ударами. Мы дрались с башкирами, рубились насмерть, валились под ноги коням мёртвые и раненые, последние, чтобы тут же быть затоптанными в тесноте. Я видел, как под поручиком Ипполитовым убили лошадь, но труп её какое-то время содрогавшийся в диких конвульсиях остался стоять, подпираемый с обоих боков конями своих и врагов. Ипполитов продолжал рубиться, даже не обратив на это внимание. Его окружала сеть стальных взблесков и свист клинка.

И снова бой закончился, фактически, ничем. Мы порубали башкир, сколько смогли, а когда они побежали, сил на преследование ни у кого не было.

Я положил палаш поперёк седла, свесившись, оторвал кусок башкирского бешмета и принялся чистить клинок. Пришлось ещё несколько раз дербанить вражьи халаты, даже плотная ткань их рвалась о зазубрины на моём палаше. Им придётся заняться серьёзно, как только вернёмся в Уфу или ещё куда. Уж очень сильно посекли мне в этот раз клинок, после чистки между зазубрин остались мелкие обрывки ткани.

Такого плана сражений было ещё несколько за тот месяц, что корпус провёл в степи, активно гоняя Юлаева. И ни одно не принесло полной победы. Казалось, хитрый предводитель башкир просто выматывает нас, истощает наши силы. Вопрос только, для чего? Есть ли у него или главаря восставших, Емельки Пугачева, какой-либо план или же нет его, а Юлаев маневрирует, избегая решительного сражение по понятным причинам. Ведь его войско, как бы то ни было, не может эффективно противостоять нашей регулярной кавалерии. Вопросом этим задавались все в нашем корпусе.

Где-то в конце месяца мы получили известия о взятии Пугачёвым Троицкой крепости и разгроме корпуса Деколонга, направлявшемся на выручку осаждённому гарнизону. Спустя несколько дней, после очередной стычки с башкирами, мы встретили группу офицеров в рваных мундирах. Они брели, похоже, сами не зная куда, по степи, поддерживая друг друга. Все были покрыты ранами, но, похоже, не смертельными, лица — так и вовсе сплошной синяк.

Мы подобрали их, усадили на коней, позади карабинеров полегче, и отправились во временную ставку корпуса. Вечером того же дня офицеры — два прапорщика пехоты и капитан-поручик артиллерии — поведали нам историю гибели корпуса Деколонга.

— Мы подошли к Троицкой утром двадцать первого, — говорил старший по званию капитан-поручик Пегов. — Думали, казаки перепьются на радостях, мы и возьмём их тёпленькими. Ан нет! Тут же напоролись на конные разъезды, враг поднял тревогу. В проломах в стене торчали сильные охранения, с пушками. Как дали по нам пару залпов картечью, как веником вымели передовые взводы. Я-то сам конной артиллерии. Мы подогнали наши орудия, тоже картечью забили и врезали по проломам, покуда наши перегруппировывались. Раз — дали, два — дали, на третий залп орудия готовили, тут-то по нам и врезали в ответ. Из гаубиц или, может быть, из мортир. Остались от нас только рожки да ножки. Меня тогда контузило. Открываю глаза, вижу, от лафета одни обломки, орудия изломаны, будто слон индийский по ним протоптался, и всюду трупы — людские и конские.

— Так и пошли мы, — продолжал за ним молодой, но уже поседевший, как лунь, прапорщик Лосов, — без артиллерийского прикрытия. Хорошо, что хотя бы первую линию вражеских пушек, что по нам картечью лупили, разнесли. Верней, бомбардиров их в кашу кровавую размесили. Через них и пошли, сапоги кровью вымазали под самые голенища. Дали залп по пугачёвским солдатам — и в штыковую.

— Бой закипел жестокий, какого ещё не было, — второй прапорщик Мухнин, постарше первого, явно выходец из нижних чинов. — Я шпагу сломал, подхватил чью-то, её тоже сломал, обломком дрался. Бои на улицах шли, командования никакого, целые роты терялись, не знали, где кто дерётся. Бывает, свернём на улицу, а там — казаки. И как будто нас только и ждут. Залп — в упор, половина солдат на земле валяется. Ору: «В штыки!», схлёстываемся — и берут верх мои орлы. А после, оказывается, осталось нас всего — ничего. Я из роты единственный офицер. И всё одно, дальше идти надо. Дважды вот так на засады напарывались, только и выручало, что к нам собирались солдаты из разбитых рот. А на третий раз, встретили нас из пушек — трёхфунтовок — картечью, в упор. Меня порвало, но на своё горе, жив остался.

— Всем нам, пленным, — усмехнулся, мрачнея на глазах, капитан-поручик Пегов, — Пугачёв велел выдать полторы сотни шомполов. Тех, кто переживёт экзекуцию, приказал вывезти в степь и отправить в сторону ближайшего вражьего отряда. Для, как он выразился, устрашения. Экзекуцию пережили пятеро, но двое умерли, покуда брели по степи. Вот такая наша история, господа офицеры.

— Будет ему устрашение, — жестоко улыбнулся Михельсон, естественное, присутствовавший тогда в собрании. — Быть может, прав был генерал Мансуров. А я его ещё отговаривал, спорил с ним. Они же наших офицеров шомполами запарывают, будто быдло какое-то. В общем, с этого дня, господа офицеры, мы должны позабыть все наши дворянские фанаберии. Alles! Только жестокостью сможем мы остановить пугачёвские орды черни! Они офицеров запарывают шомполами, мы их будем попросту уничтожать! Более, приказываю пленных не брать! Ни единого пугачёвца, чтобы не было в нашем расположении, господа офицеры. Ни одного!

Это было очередным витком жестокости этой войны. И чем жёстче обходились с пугачёвцами мы, тем страшнее были творимые ими над офицерами жестокости. К слову, казнил Пугачёв только обер— и штаб-офицеров, а унтеров, которые переходили на сторону восставших, щадил и даже, поговаривали, ставил офицерами в рабочие батальоны.

— Я сам, своими глазами, видел бывшего сержанта Борова, — говорил прапорщик Лосов. — Он в плен ещё в том году попал. Из моего взвода был. Мы его заочно отпели, и, я знаю, унтера меж собой, честь по чести, проводили его и на девять и на сорок дней. А потом я увидел его, во время экзекуции. Ох, как активно он шомполом работал, только клочья в стороны летели. Обрабатывал офицеров нашего полка. Хорошо, меня отдельно бросили, иначе бы, тоже насмерть запорол. Так старался, сукин сын. Ну да ничего, попадётся он мне. Велика Россия, но и Господь всё видит, поможет нам свидится.

Спустя несколько дней после этой встречи, к нам примчался гусарский разъезд с вестью — Пугачёв и Юлаев объединили силы. И идут нам навстречу.

— Вот и пришло время, господа офицеры, — осклабился Михельсон. — Помните, что я говорил вам. Никакой пощады пугачёвцам!

Корпус встретился с врагом в тот же день, на реке Ай.

— Господа офицеры, — гарцевал перед нами премьер-майор, повторяя слова, сказанные в собрании, наверное, чтобы напомнить их всем нам, — никакой пощады! Пленных не брать и в плен не даваться. Это будет Эbler Krieg! Плохая война, — пояснил он для тех, кто немецкого не разумел. — Без жалости, без пощады, без пленных! За факты проявленной жалости буду расстреливать. Без суда! Самохин, — он как раз подъехал к позициям четвёртого эскадрона, — твоя задача, самая сложная изо всех, что поставлены мною. Ты должен отрезать башкирам все пути отступления по берегу реки. Смотри мне, поручик, справишься, лично напишу на тебя представление, упустишь башкир — отдам под трибунал!

— Оправдаю доверие, ваше высокоблагородие! — гаркнул Самохин, совершенно по-унтерски, выпучив глаза и едва слюной не брызжа в лицо Михельсону.

— И ещё раз напомню, — продолжал наставления перед атакой Михельсон, — забудьте про карабины и пистолеты! Сразу в рукопашную! Рубить сволочей в песи!

Он развернул коня, направившись на своё место в строю. В этот раз, для поднятия боевого духа, премьер-майор решил сам повести нас в атаку на врага. Михельсон вскинул руку с палашом — солнце сверкнуло на его клинке — и запели трубы, забили барабаны пехоты, что стояла в центре наших позиций. Медленно, шагом, сдерживая коней, чтобы не вырываться вперёд пехоты, двинулись мы навстречу Пугачёву. Армия восставших впечатляла не столько числом — не столь уж она была велика, на самом-то деле — но порядком. Даже казаки шагали стройными шеренгами с мушкетами на плече, словно регулярная пехота. И только башкирские орды, лихие всадники в бешметах с луками и пиками, вносили хаос в идеальные построения повстанцев. Именно башкиры и были, как водится, нашими главными врагами в этом бою.