Звезда и шпага

Он остановился и поглядел на своих политработников. Взгляды их существенно изменились. Из растерянных, непонимающих, они стали горячими, живыми, настоящими. Омелин позволил себе усмехнуться, но про себя, ни тени улыбки не появилось на его лице.

— Вопросы есть? — тем же строгим «учительским» голосом спросил он у политработников.

— Никак нет, — ответил за всех старший по званию батальонный комиссар Серафимов, последний из прибывших из будущего политработник, не считая самого Омелина.

— Разойтись, — махнул рукой полковой комиссар.

Они вышли из избы, а уже на следующий вечер, на политпросветбеседе началась весьма активная работа. И уже вместо шуток про Москву из Казани зазвучали слова о болезнях лености и праздности, что разлагают армию, ослабляют её. Особенно приятно было послушать, конечно же, Кондакова.

— Что же вы, товарищи братья, — говорил он, обращаясь сразу к нескольким батальонам, — взяли пару крепостей, Деколонга шомполами запороли, а с Михельсоном не сладили! Дважды схлёстывались, как глухари на токовище, то мы через реку, то они, а толку — нет. Согнали пехоту в Ай, а кавалерию не побили. Слава Богу, да Салавату Юлаеву, что нас вовсе не побили. Вот он с башкирами своими два часа дрался с конницей, с михельсоновскими карабинерами, но в тыл к нам их не допустили. А мы что же? Стояли! С пехотой дрались, от гусар да казаков-предателей отбивались, но ни единого шагу вперёд, чтобы скинуть вражеского солдата в реку, отогнать легкоконных. Но нет! Стояли, в землю упершись! От обороны битвы не выиграть! — Он перевёл дух и снова обрушился на солдат. — Обленились вы, товарищи братья, лёгкую победу почуяли! И это первейший признак пагубного разложения армии. В общем, товарищи братья, решим с вами так! Никаких шуточек по поводу врага, к службе относиться со всей серьёзностью! Изгнать всякие признаки болезни из тела нашей армии, покуда их не пришлось калёным железом выжигать!

Особенно запали в душу солдатам — да и офицерам тоже — слова политрука Кондакова о «калёным железом выжигать», все отлично понимали, что это значит без иносказаний.

Вот теперь всё нравилось Омелину в армии. Начала подниматься в людях — не важно, рабочих ли, крестьянах, казаках, пеших или конных, даже до диких умов башкир сумели достучаться его политработники — глухая злоба. На самих себя. За праздность, которой они предавались, позабыв дело революции. И злобу эту копившуюся в них некой чёрной желчью, они готовы были сорвать на врагах. А впереди лежала Красноуфимская крепость.

Она прикрывала переправу через реку Уфу, закрывая армии Пугачёва дорогу на Осу, что на Каме, и оттуда уже, на Казань. Крепость стояла на крутом, правом берегу, Уфы, к воротам вёл мощный каменный мост, простреливаемый пушками со стен. Вести по нему людей, означало верную погибель для сотен и сотен людей, но брать Красноуфимск надо было быстро. Времени для долгой осады не было. В любой момент могли подойти каратели, Михельсон или Мансуров или князь Голицын, а противостоять сейчас, после изнурительных боёв на реке Ай, пугачёвская армия не могла. Мало было боеприпасов, патронные ящики рот и батальонов катились полупустыми, а ко многим орудиям, особенно больших калибров не было уже ядер, да и пороху тоже.

— Возьмём Красноуфимск, — обращался к своим полковникам Пугачёв, — будут у нас огнеприпасы к мушкетам и пушкам.

— Но, — возражал ему Кутасов, — сейчас у нас есть только люди. Если пойдём на эскаладу по мосту через Уфу, положим многих. Слишком многих. Мы можем взять Красноуфимск сходу, получим огнеприпасы и ядра, порох и мушкеты из арсенала, но кто воевать будет? Рассчитываете, Пётр Фёдорович, на приток новых сил — казаков с Дона, рабочих и крестьян, — но если первых можно сразу брать в строй, то, что делать со вчерашними крепостными. Они же не знают, с какого конца за мушкет браться. Чтобы сделать из них солдат нужны недели, месяцы, а их-то у нас нет. Нет времени готовить новых солдат, взамен погибших, война вошла в ту фазу, когда останавливаться нельзя. Сейчас у нас есть армия закалённых в боях солдат и казаков, их беречь надо, как зеницу ока, особенно после сражений на Ае.

— Как это, в толк взять не могу, — покачал большой головой Пугачёв, — солдата на войне беречь? Не для того войны затевают, чтобы беречь солдат.

— Войны, может быть, — не стал спорить Кутасов, — однако битвы надо стараться выигрывать по возможности малой кровью.

— Опять не пойму, что толкуешь, полковник. — Крови мало пролить, что ли? Для чего же тогда биться?

— Малой кровью, — объяснил комбриг, — это значит, чтоб мало крови пролить самим, но много — вражьей.

— Вот так мне больше по нраву, — голос Пугачёва от довольства как-то загустел, будто дёготь. — Но как же ты предлагаешь взять тогда Красноуфимск? Крепость хороша, не хуже Троицкой, тут без большой крови не обойдёшься, как ни крути.

— Можно обойтись и малой, — вступил в разговор Омелин. — Если применить военную хитрость.

— Какую такую хитрость? — заинтересовался Пугачёв.

— После разгрома корпуса Деколонга к нам попали множество мундиров, — начал комиссар. Всем было известно, что после знаменитой «порки Деколонга» многие казаки щеголяли в офицерских мундирах его корпуса, да и солдатских было припрятано «про чёрный день» не так и мало. — Надо изъять их, переодеть в них несколько взводов солдат, придать им унтеров-перебежчиков из корпуса Деколонга, для правдоподобия, и переправить на тот берег, где-нибудь выше по течению. Они обойдут Красноуфимск и подойдут к западным воротам крепости под видом разбитых частей корпуса. Им откроют ворота, потому что просто не ждут такой уловки от нас, недооценивают, считают слишком прямолинейными. Тем более, что в это же время с другой стороны подойдёт наша армия и начнёт устраиваться для осады.

— Значит, они, как войдут, расположатся внутри, а после откроют или взорвут ворота, верно? — глаза «императора» так и загорелись.

— Их и близко не подпустят к воротам, — покачал головой лейб-казачий полковник Мясников. — Разоружат и запрут на гауптвахте, до выяснения, или, по крайней мере, до конца осады. В Красноуфимске не дураки в гарнизоне сидят.

— Именно, — кивнул Омелин, — поэтому мне нужны самые отчаянные рубаки. Бессемейные, молодые, те, кто всегда впереди в самом жарком бою и никогда пулям не кланяются.

— Таких много в моём войске, — усмехнулся Пугачёв, — не на один взвод наберётся. Так ты, комиссар, я понял, сам с ними хочешь пойти.

— Верно, — согласился Омелин. — Мы, конные, как только войдём в крепость, тут же перебьём охранение и с шумом и пальбой рванём к воротам. Напротив нас выставят заслоны. А в это время вторая группа, в мундирах солдат и офицеров гарнизона, пешими, обойдёт район уличных боёв и подойдёт к нужным воротам. Так как все взгляды будут устремлены на армию за её стенами, на них не обратят особого внимания. Я на это, по крайней мере, надеюсь. Вот они-то и должны будут открыть ворота, и продержаться до подхода передовых отрядов.

— А конные как же? — спросил Мясников. — Сгинут все, выходит?

— Могут и сгинуть, — сказал Омелин, — а могут и прорваться навстречу нашим. Всё будет зависеть от их удали и отваги. К тому же, весь гарнизон будет сосредоточен на стенах, и заслоны выставить на пути прорывающихся через город всадников могут и не успеть. А если два отряда соединятся, то шансов выстоять до подхода авангарда будет куда больше.

— Хорошее дело, товарищи, — по привычке как бы несколько застенчиво сказал Степан Кведанович Стельмах, сын обрусевшего немца, бывший студент, как говорится, вольтерьянец и вольнодумец, за свои взгляды и высказывания загремевший сначала на каторгу, а после «на вечное поселение» в эти края. Согласно манифесту о всеобщем молчании. Едва узнав о восстании, он собрал небольшую шайку из таких же ссыльных вольтерьянцев, зарезал пристава, разоружил стражников и бежал к Пугачёву. Омелин сразу заметил эту «жертву режима», в поведении которой его смущали только уголовные замашки, которых Стельмах нахватался на каторге и поселении. — Как говориться, фартовое, а куда нам без фарта, верняк? — Из таких же ссыльных и бывших мазуриков Стельмах собрал взвод, ядро которого составила та самая шайка вольтерьянцев, с которыми он бежал с поселения. Всё это были люди сплошь лихие, именно что фартовые, Кутасов включил их в пятый рабочий батальон. — Я весь взвод свой на это подписываю.

— На дело пойдут только охотники, — густо произнёс Пугачёв, напоминая Стельмаху, которого хоть и привечал, как «земляка-немчина», потому, собственно, тот и присутствовал на этом заседании штаба, однако недолюбливал, не слишком доверяя этому чересчур независимо ведущему себя грамотею.

— А пусть только кто шагу вперёд не сделает из моих орлов, когда я их кликну, — жестоко усмехнулся Стельмах. — Этой самой рукой его на месте шлёпну. — Он погладил пальцами рукоять богато украшенного пистолета.