Звезда моя единственная

Григорий… его тоже можно звать Гриня…

Тут Мэри поплыла было по волшебной реке воспоминаний, но тотчас же вынырнула из ее томительных волн. Гриню она, скорей всего, больше никогда не увидит. Она трезво смотрела на жизнь. Нужно найти русского мужа. Ах, кабы обворожительный Александр Барятинский не был так бездарно убит на Кавказе, какой это был бы супруг!.. Наверное, наверное, ей удалось бы уговорить папа отдать ее Барятинскому!

Вернее, отдать Барятинского ей, тотчас же самолюбиво подумала Мэри.

А впрочем, что толку мечтать о несбыточном? Ведь Барятинский погиб…

Вечером того же дня пришла весть, что сообщение о гибели князя Барятинского оказалось ложным: он был только ранен и теперь возвращается в Петербург.

* * *

В те годы положение русской армии на Кавказе было очень непростым. Военные действия против горцев особых успехов не приносили – главное было не столько наступать, сколько удерживать территорию между крепостью Анапой, морем и устьем Кубани, этот ранее захваченный треугольник земли. Жизнь разнообразием досуга не отличалась, и Барятинский только и знал, что читал книжки Мишеля Лермонтова, когда-то подаренные ему автором.

Таких книжек у его было две: одна содержала стихотворения, другая – совсем маленькая и тоненькая, в серой обложке – очерк «Кавказец».

Любимым стихотворением Барятинского было, конечно, «Гусар». Он просто диву давался, как смог охальник и ехидный шутник Мишель этак точно изобразить те чувства, которые владели им, Александром Барятинским… причем изобразить еще до того, как Барятинский их испытал. Поскольку вечера порой коротали весьма тоскливо, товарищи не раз просили князя (тут ни чины, ни звания никакого значения не имели, все они были просто «кавказцы», если употребить выражение все того же Лермонтова) прочесть стихотворение. И Барятинский не отказывал – читал, уже не глядя в книжку, потому что знал стихи наизусть.

Собственное тоскливое одиночество становилось для Барятинского совершенно объяснимым, когда он читал эти стихи. До чего же права была матушка, до чего права Леонилла, несмотря на молодость и кажущуюся неопытность… Женщины всегда правы. Ему было бы легче здесь, если бы его ждала жена. Впрочем, будь он женат, он не оказался бы здесь…

Нет, Барятинскому не было страшно, он довольно быстро привык к ежедневной смертельной опасности быть подстреленным из-за скалы или заколотым кинжалом в короткой внезапной схватке. Его пугала бессмысленность собственной смерти! Он верил, что России нужна эта колючая, страшная и прекрасная страна. Но он понимал, что столько же лет, сколько будет существовать Россия – значит, вечно! – она будет обречена вырывать эти горы – камень за камнем! – у полудиких черкесов, вырывать, овладевать ими – и терять снова и снова, чтобы потом начать все сначала.

«Здешние войны не кончатся никогда, – мрачно думал Барятинский. – Хватит и на мой век, и на век моих внуков и правнуков…».

И тут же его начинала брать тоска при мысли о том, что никаких внуков и правнуков у него нет и не будет, что он обречен сложить голову здесь, среди этих чужих камней, и никто, кроме матери и сестер…

Ну вот разве что Мари Трубецкая!

Почти против воли он думал о ней все чаще.

Мелькали даже мысли: «Может, если выживу тут, если вернусь, то посвататься к ней?»

Такие мысли Барятинский гнал от себя, потому что знал по опыту: если предаваться им, если грезить о будущем, судьба, неверная, прихотливая судьба солдата может подстеречь тебя в самый неожиданный миг, приняв образ небезызвестной старухи с вострой косой…

Чтобы отвлечься, он снова принимался за Лермонтова:

«Во-первых, что такое именно кавказец и какие бывают кавказцы?

Настоящий кавказец человек удивительный, достойный всякого уважения и участия. До восемнадцати лет он воспитывался в кадетском корпусе и вышел оттуда отличным офицером; он потихоньку в классах читал «Кавказского пленника» и воспламенился страстью к Кавказу. Он с десятью товарищами был отправлен туда на казенный счет с большими надеждами и маленьким чемоданом. Он еще в Петербурге сшил себе архалук, достал мохнатую шапку и черкесскую плеть на ямщика. Приехав в Ставрополь, он дорого заплатил за дрянной кинжал, и первые дни, пока не надоело, не снимал его ни днем, ни ночью. Наконец он явился в свой полк, который расположен на зиму в какой-нибудь станице, тут влюбился, как следует, в казачку, пока до экспедиции; всё прекрасно! сколько поэзии! Вот пошли в экспедицию; наш юноша кидался всюду, где только провизжала одна пуля. Он думает поймать руками десятка два горцев, ему снятся страшные битвы, реки крови и генеральские эполеты. Он во сне совершает рыцарские подвиги – мечта, вздор, неприятеля не видать, схватки редки, и, к его великой печали, горцы не выдерживают штыков, в плен не сдаются, тела свои уносят. Между тем жары изнурительны летом, а осенью слякоть и холода. Скучно промелькнуло пять, шесть лет: всё одно и то же. Он приобретает опытность, становится холодно храбр и смеется над новичками, которые подставляют лоб без нужды».

Хоть отличным офицером из корпуса Барятинский не вышел, «Кавказского пленника» украдкой не почитывал и ни в какую казачку не влюблялся, а над новичками не смеялся, потому что и сам еще года не прослужил и сам считался таковым, все-таки в очерке сем кое-что было очень похоже на правду: и архалук сшил Барятинский еще в Петербурге, и дрянной кинжал купил за большие деньги, и в бой кидался везде, где только просвистели пули, и всегда был готов подставить под эти пули свой лоб или грудь без нужды.

И скоро ему такой случай выпал…

Служил Барятинский в Тенгинском пехотном полку, входившем в состав отряда генерала Вельяминова.

В верховьях реки Абин жило племя горцев-натухайцев [12] , весьма досаждавших русским своей задиристой воинственностью. Организована была экспедиция в натухайские земли, вернее, скалы. Князю Барятинскому приказано было командовать сотней пеших казаков. Натухайцы и прочие черкесы неохотно шли врукопашную, предпочитая стрелять из-за своих родных камней, и князь был тяжело ранен ружейной пулей в бок.

12

Теперь их называют адыгейцами.

Рукопашный бой все же начался, но рядовой Николай Колюбакин вынес полуживого князя из сражения.

Колюбакину было около тридцати лет. Некогда он окончил курс в благородном пансионе при Царскосельском лицее, потом, поступив в армейский гусарский полк, участвовал в польской войне. Был он в ту пору корнетом. Чрезвычайно вспыльчивый, Колюбакин дал пощечину офицеру, который на него накричал, за что был разжалован в солдаты без лишения дворянства и сослан на Кавказ.

Именно этот бывший офицер, разжалованный в рядовые, и спас Барятинского.

Рана оказалась очень серьезная, операции сделать и извлечь пулю возможности не предоставлялось (эта пуля до конца жизни оставалась в теле Барятинского), и князь в течение двух суток находился между жизнью и смертью, почти все время в беспамятстве. Лишь изредка к нему возвращалось сознание. В одно из таких мгновений он продиктовал командиру черноморских казаков Безобразову свое духовное завещание, в котором распределил все свое имущество между родными и друзьями. К генералу Вельяминову была составлена записка с просьбой ходатайствовать о возвращении Колюбакину офицерского звания.

Забегая вперед, следует сказать, что ходатайством этим Барятинский оказал немалую услугу не только Колюбакину, но и своему старинному приятелю Мишелю Лермонтову. Колюбакин был произведен в прапорщики, тем паче что получил рану в ногу после еще одного дела с горцами. Для лечения своей раны он еще до производства в офицеры отправился в Пятигорск, познакомился там с Лермонтовым – и преехиднейший насмешник Мишель изобразил его в своем романе «Герой нашего времени» в образе Грушницкого.

Именно духовное завещание, написанное человеком, который с минуты на минуту ждал смерти и прощался со всеми, и стало причиной для распространения слухов о гибели Барятинского. Мать лежала при смерти, Леонилла и Мария, младшая сестра, собирались в монастырь, половина петербургских красавиц надели траур или носили его в сердцах своих, по Александру Барятинскому рыдали даже в Зимнем дворце, а Мари Трубецкая бросилась в объятия наследника престола – и очень может быть, что с горя.