Звезда моя единственная

Михаил Павлович стоял в дверях, сурово хмуря брови, однако с трудом скрывая довольную улыбку, в которой, впрочем, было немало мстительности. Вытянувшиеся физиономии «паркетных шаркунов» немало его забавляли. Сикорский, Трубецкой, Жорж Дантес… а где же Барятинский?

– Никс, отчего вы вдруг явились с видом разгневанного Юпитера? – весело начал было герцог Карл. – Неужели вас возмутило, что несколько фавнов вздумали сорвать цветы на той тропе, по которой только что прошла прекрасная Юнона?

Николай бросил на него уничтожающий взгляд, и точно ледком подернуло лица танцующих. Карл понял, что даже его обычные шутки не спасут положение.

– Брат мой, я ожидал от вас большей деликатности в моем доме, нежели устраивать эти пляски без ведома главы семьи, – холодно проговорил император. – И вы не думаете о том, что компрометируете молодых девиц? Одно дело, когда они вальсируют в объятиях мужчин на глазах огромной толпы в бальном зале, и совсем другое – когда здесь… украдкой… Это безнравственно!

Голос императора, его разгневанный вид лишали людей способности вникать в смысл этих слов и понимать, что в безнравственности император обвиняет прежде всего жену, а вовсе не дочь, по сути еще ребенка, не этих скромных девушек – ее фрейлин… обвинение же любовницы его сына выглядело вовсе смехотворным! Конечно, Александра Федоровна все прекрасно поняла, и глаза ее налились слезами. Трубецкой же стоял понурясь, как побитый.

Поглядев на вытянувшиеся, несчастные лица, оглянувшись на перепуганных оркестрантов, Николай ощутил некоторую неловкость, которая с каждым мгновением росла. Ему внезапно стало безумно жаль жену, захотелось свести все к шутке, как-то исправить положение. Еще мгновение – и он бы велел оркестру играть вновь, но тут вмешался Михаил Павлович, который с нетерпением ждал возможности высказать свое негодование:

– Вам бы только веселиться, время для этого или не время! Какое счастье, что я не вижу среди вас Мэри! Надо думать, она занята более полезным делом, чем протирать подметки под бессмысленную музыку!

И все словно бы только сейчас заметили, что Мэри нет в комнате.

– А в самом деле, где она? – удивленно проговорила Олли.

Прелестное лицо Мари Трубецкой на миг искривила гримаса, в которой мешались ревность и мстительность, и она проговорила голосом, дрожащим от еле сдерживаемой ненависти:

– Да, как странно, что нет ни ее высочества, ни князя Барятинского…

Олли побледнела, у нее расширились глаза. Она громко всхлипнула, а потом опрометью бросилась из комнаты.

– Что происходит? – растерянно спросил Николай Павлович, устремляясь за дочерью. Он слышал, как она бежит, быстро-быстро перебирая легкими ногами, слышал ее всхлипывания.

Почему она плачет? Неужели с Мэри что-то случилось?

«Нет ни ее, ни князя Барятинского…» – как бы сам собой зазвучал в ушах ехидный голос Мари Трубецкой, и, даже не сообразив еще, что могли означать эти слова, ведомый скорее отцовским чутьем, чем рассудком, он крикнул:

– Олли! Стой! – Снова крикнул тем своим голосом, которым только что перекрыл звук оркестра.

Легкие, торопливые шаги дочери замерли, и за поворотом Николай Павлович настиг ее. Олли стояла, приткнувшись к стене, прижав руки ко рту, глаза полны слез.

– Что? – тихо спросил Николай Павлович. – Ты знаешь, где Мэри?

Олли закрыла глаза, и такое недетское горе было написано на ее нежном лице, что у Николая Павловича у самого повлажнели глаза. Он хотел прижать Олли к себе и сказать… он сам не знал, что, но говорить было некогда, потому что уже неподалеку были другие: жена, брат, фрейлины, кавалергарды, и Николай Павлович снова бросился вперед, инстинктивно пытаясь защитить то, что еще можно было защитить… не честь Мэри, которой, он вдруг отчетливо понял это, уже нет, а хотя бы набросить флер фальшивой невинности на эту уничтоженную честь.

Через несколько секунд он понял, куда бежала Олли. Это была их прежняя детская комната, которая теперь принадлежала только Адини – ей еще не исполнилось пятнадцати. Он рванул дверь – и в первое мгновение едва не обмер от облегчения, увидев там Барятинского – одного!

«Я ошибся!» – мелькнула мысль.

Храбрец и покоритель диких горцев стоял посреди детской залы, вздернув плечи и странно-поспешно шевеля руками около шеи. Не вдруг Николай Павлович понял, что Барятинский пытается застегнуть ворот мундира, но не может нашарить крючков, потому что у него дрожат пальцы.

«Что же это, жарко ему, что ли, зачем расстегнулся? – подумал Николай Павлович. – А где Мэри?»

А вот и она – выглядывает из старого детского домика с шаловливым выражением, но такое напряжение прочел он в ее как бы приклеенной улыбке, такой страх в глазах… и что-то еще плескалось на дне этого взгляда… ах, да ведь это беспутство… и он чуть не вскрикнул, увидев, что кружево ее волана оторвано на плече…

«Все кончено», – сообщил кто-то чужим, ехидным голосом как бы со стороны, и он, краснея от стыда за дочь, отвел, нет, отдернул от нее взгляд… а Мэри громко всхлипнула.

«Поздно, матушка!» – подумал Николай Павлович сварливо… нет, это не он подумал, это словно бы тот же чужой, ехидный голос шепнул…

У нее порвано кружево, у него расстегнут ворот… Они тискали друг друга в объятиях, рвали друг на друге одежду… Кажется или рот у дочери припух от поцелуев?!

Опять посмотрел на Барятинского, а тот все шарил, шарил по шее, а лицо его шло красными пятнами…

Мгновенно вспыхнуло воспоминание: брат Александр в бытность свою императором уволил из гвардии Римского-Корсакова за то, что тот позволил себе за бальным ужином расстегнуть мундир. И в представлении об увольнении значилось: «Высочайше повелено мундира Корсакову не давать, ибо замечено, что оный его беспокоит».

Если такое суровое наказание ждало беднягу Римского-Корсакова за то, что расстегнулся на балу, чего же ожидать Барятинскому, который… который…

Николай бросился было к нему с занесенной для пощечины рукой, но жалобный вскрик дочери остановил его:

– Не надо, папа!

Он замер. Нет, не голос Мэри остановил его, но тот же чужой и ехидный, который, как он это теперь понимал, был голосом его благоразумия: «Будь осторожен, ты нанесешь ему смертельное оскорбление, а что, если этот человек станет твоим зятем?!»

Этот голос подействовал на Николая, словно ушат ледяной воды, и хотя в глубине души он возопил: «Никогда!», внешнее спокойствие вернулось к нему так же мгновенно, как было утрачено.

Он указал Барятинскому на дверь, а когда тот замешкался, буквально вытолкнул его в соседнюю комнату, шепнув дочери:

– Скажи, что ты не видела ни его, ни меня!

И выскочил вслед за Барятинским, закрыв дверь за секунду до того, как раздался голос Александры Федоровны, встревоженно воскликнувшей: