Звезда моя единственная

Олли растерялась. К счастью, на помощь пришла Александра Федоровна:

– Оставьте ее в покое, она не понимает даже, чего вы от нее хотите.

– Мамочка, – хохотала Мэри, – нужно ей разъяснить!

Мать отвела Мэри и Олли в сторону и рассказала о намерениях кронпринца Макса посвататься, а потом рассмеялась громко, когда Олли в отчаянии закричала: «Нет, нет, нет!»

Мэри тоже залилась смехом.

Мать с удовольствием смотрела, как веселится старшая дочь. Она старалась не думать о том, что случилось зимой, старалась забыть о том, что, если Олли выйдет замуж невинной девушкой, Мэри придется обмануть своего мужа. И в обмане будет участвовать она сама и ее муж, император! Хотя при честности Николая вполне можно ожидать, что он откроет правду будущему жениху. Но это страшный риск! Ведь возможна огласка, если претендент оскорбится, возьмет предложение назад, а потом окажется недостаточно скромен.

Нет, лучше не думать об этом. Лучше веселиться самой и радоваться, что старшая дочь так весела!

А Мэри думала, что, если бы забрезжила надежда на скорую свадьбу Олли, она вовсе не была бы так весела.

Вообще, все это путешествие начинало ей надоедать. Казалось, она бежит по жизни вприпрыжку. Сплошное веселье! Даже полное прощение, которое она читала в глазах матери, раздражало ее.

Плотское томление изнуряло Мэри. Собственная натура пугала ее, однако она точно знала, что ни за какие блага мира не поменялась бы с пресной, добродетельной Олли. Эта страстность принесет ей счастье в браке. Но когда же, когда отец найдет ей мужа? Он ведь обещал!

С невероятным пылом отдавалась она танцам. Право, балов проводили бы раза в три меньше, если бы не настояния Мэри! Танцы с вечера до утра, танцы с утра до вечера давали некоторое успокоение телесным мучениям.

«Скоро я дойду до того, что соблазню кого-нибудь из этих моих белобрысых кузенов», – мрачно подсмеивалась сама над собой Мэри, и только то, что англичане называют sense of humour [19] , умение посмеяться над собой давало ей некую выдержку.

И наконец терпение Мэри было вознаграждено!

19

Чувство юмора (англ.).

Вскоре Александра Федоровна с дочерьми отправилась в Баварские Альпы, в Крейт – на лечение водами. Там их ждала встреча с императором. В Крейте собралось большое общество. И среди множества прежних знакомых Мэри оказался не кто иной, как Максимилиан Лейхтенбергский.

* * *

Торговля в лавке Прохора Нилыча Касьянова в Гостином дворе шла весьма хорошо. Грине быть сидельцем нравилось. Первое дело – всегда на людях, всегда в делах. Это отвлекало от тоски, от ненужных мыслей. Сначала, когда открывалась дверь, он весь так и вздергивался, но потом не то чтобы поуспокоился, но ждать перестал. Кого ждать, царевну, что ли? Может, она когда-нибудь и заглянет из любопытства в те итальянские или английские магазины на Невском, о которых говорила, но чтобы воротилась в гостинодворскую лавку, в эти коридоры, в которых запах краски от новой одежды мешается с запахом плесени от залежалого в сундуках тряпья?!

Впрочем, плесенью пахло редко, товар расходился очень хорошо. Готовое платье не сказать чтобы разлеталось, но Гриня уговорил хозяина больше закупать тканей, ибо ведь каждый хочет быть одет на свой салтык, а не под ранжир, как в солдатском строю. И еще он уговорил Прохора Нилыча покупать больше тех тканей, которые в ходу не только у простого люда, но и у чиновников и военных, вернее, у их жен, которые рядились на все лады и обряжали детей. Покупал Касьянов задорого, ох, задорого… маржа выходила небольшой на штуку товара, зато штук этих продавалось немало: ценами своими касьяновская лавка била дорогие магазины. Глядя на него, и другие купцы, торговавшие прежде готовым платьем, взялись за торговлю тканями, но цены держали, а когда начали сбавлять, дорожка к Касьянову, вернее, к Грине, была уже натоптана.

Начали забегать и люди поважней, побогаче. Раньше Гриня и подумать не мог, что люди так часто покупают одежду и тратят на нее такие деньги! Многие покупатели и покупательницы болтали с приветливым и приглядным сидельцем о своих делах, ибо человека хлебом не корми, только дай о себе поговорить, и Гриня вскоре уразумел, что очень многие, чтущие приличия и законы света, готовы лучше расстроить свои дела, нежели прослыть людьми, лишенными вкуса, бедными или скупыми. Насмешка и чужое мнение властвовали над Петербургом – во всех слоях общества. Гриня иной раз диву давался, от каких мелочей порой зависело мнение о человеке. Скажем, истинно светскому господину полагалось жить не выше второго этажа, чтобы никто не мог сказать: «Я к нему не хожу, он слишком высоко живет!»

То же и относительно одежды. Незначительно или грязно одетый человек обращал на себя общее внимание; в столице самой ходовой была пословица: по платью встречают – по уму провожают. Одежда требовала больших издержек, и это были не только расходы на ткань: модная швея брала от шестидесяти до ста рублей за одно платье, модный портной – от пятидесяти до восьмидесяти.

Молодые люди кокетничали новизной одежды, однако при том помнили: чтобы не прослыть пустым франтом, следует одеваться прилично, неуместные выкрутасы в одежде вызовут такие же смех и презрение, как неопрятность и явная недостаточность средств.

Как-то раз в лавку зашел будочник Ильин, хорошо знакомый Грине: его черно-белая, «в елочку», будка стояла теперь неподалеку от Гостиного двора. Такие полицейские будки установлены были во всех частях города, и в них днем и ночью дежурили будочники, или «градские сторожа»: днем следили, чтобы не возникало шума, ссор и другого какого беспорядка между прохожим-проезжим людом, а ночью – спать им не полагалось! – следовало окликать прохожих и смотреть, чтобы по улицам не шатались люди крамольные или чем-то подозрительные.

Ильин был не один, а с женой, дородной, красивой женщиной в годах. Они искали материал для пошива дочери свадебного наряда. Когда Ильин пришел, Гриня как раз выкладывал штуки ткани перед молодым студентом, который хотел сделать подарок сестре на именины.

Гриня усадил Ильина и его жену на лавку и попросил чуть-чуть подождать. Будочник согласно кивнул – он был человек покладистый, – однако супруга его надулась и принялась тихонько подзуживать мужа: как, мол, это так, ты же человек служивый, вас, будочников, сам император отличает и чествует, а тут какой-то студентишка – и его первым обслуживают! Ильин – поперек супруги грозный страж порядка слово молвить опасался! – попытался было заставить Гриню заняться ими.

Тот с поклоном извинился и попросил всего лишь пять минуток подождать, потому что студент ткань уже выбрал – осталось только отмерить да расплатиться.

Но Ильиным уже попала вожжа под хвост – фыркнули да пошли вон, в соседнюю лавку, пригрозив нажаловаться еще и Прохору Нилычу на нерадивость сидельца.

– Ну вот, – сказал студент огорченно. – Теперь из-за меня вам попадет от хозяина, да еще и выгодного покупателя вы упустили. Да еще, глядишь, самому императору нажалуются.

Гриня посмотрел на него и засмеялся:

– Да ладно, сударь, мелко плавает Ильин, это ж все павлиньи перья, больше ничего. Ну больно-то нужен какой-то будочник государю-императору!

– Э, не скажите! – усмехнулся студент. – Государь полицию очень жалует. До мелочей вникает в ее надобности! Вот расскажу вам историю. Лет этак пять тому назад некий Василий Проташинский изваял сатирическую поэму «Двенадцать спящих будочников» – по образу и подобию поэмы «Двенадцать спящих дев», пера родственника своего Василия Андреевича Жуковского. Впрочем, назвался он Елистратом Фитюлькиным. Сам я ее не читал, однако, говорят, пресмешное злодейское чтиво! Цензор, который ее в печать пропустил, некто Сергей Тимофеевич Аксаков, был за это с должности уволен. Государь наш император страшно разгневался и издал рескрипт, запретивший поэму: за то, что она заключала в себе описание действий полиции в самых дерзких и неприличных выражениях и приноровлена была к самым грубым понятиям низшего класса людей для того, чтобы внушить простому народу неуважение к полиции. Поэму из книжных лавок приказано было изъять! Есть у меня знакомый книготорговец Василий Холмушин на Щукином рынке – на развалах там торгует, – рассказывал, что полиция и их книжные запасы перетрясла, не завалялся ли экземпляр «Двенадцати будочников». И знаете, что еще он говорил? Дескать, сам государь-император появлялся на развалах. Да-да! Зимой дело было. Приехал со своим кучером Яковом, без свиты. Василий его сперва не узнал: ну, пришел какой-то высокий генерал в шинели да в каске…