Звезда моя единственная
Шрифт:
И вот наконец лестница.
Скатились по ней, уже не чуя ног… осталось пробежать совсем чуть-чуть, как вдруг порывом ветра распахнуло дверь, ведущую на улицу, и тотчас пламя рванулось из всех щелей. Вмиг Россетти и Гриня оказались словно бы в огнедышащем жерле.
Видеть уже было невозможно, Гриня брел вслепую, с трудом волоча Россетти, который, похоже, лишился сознания, потому что больше не держался за Гриню, а безвольно сползал на пол.
«Если уроню его, уже не смогу поднять и сам не поднимусь…»
Вот забрезжило впереди – дверь! Чья-то темная фигура выросла перед ним – пожарный!
– Сюда! Здесь люди! – крикнул он наружу и кинулся к Грине.
Тот молча передал ему беспамятного Россетти.
Пожарный проворно выволок
К шести часам утра огонь охватил уже весь дворец, и борьба с ним продолжалась только с той стороны, где находился Эрмитаж. Оба перехода в музей были разобраны, дверные проемы наглухо заложены кирпичом, так же, как и обращенные к дворцу окна конюшни и манежа. Все средства борьбы с пожаром были сосредоточены теперь на этом участке. Спешно возведенную глухую стену, за которой находились сокровища Эрмитажа, непрерывно поливали из брандспойтов. Другие пожарные трубы ослабляли огонь в помещениях дворца, обращенных в сторону музея. Обожженные, измученные пожарные руководили также добровольцами – трубниками из горожан и, главным образом, из гвардейских солдат. Солдаты были основной силой, качавшей ручные помпы, которые подавали воду из бочек, беспрерывно подвозимых от прорубей на Неве и Мойке. К рассвету хмурого декабрьского дня появилась надежда, что Эрмитаж удастся отстоять.
За раскаленными массивными стенами дворца то замирало и падало, то вновь вспыхивало пламя. На прилегающих площадях, охраняемых сменявшейся два раза в сутки цепью солдат, сновали люди, осматривая, сортируя, разнося на руках и развозя на лошадях по временным хранилищам спасенные от огня вещи.
Когда Мэри проснулась утром в Аничковом, она не поверила глазам – перед ней в вазе, как обычно, благоухал ее воскресный букет: белая камелия, несколько ландышей и вереск. Рядом лежали лорнетка, бриллиантовые брошки и другие мелочи, которые она оставила на подзеркальнике ночного столика в своей комнате и о которых вспоминала перед сном с грустью.
Невероятно!
– Откуда это? – спросила она с изумлением.
– Цветы прислал ваш отец, а вещи спас Россетти, – сказала Мари Трубецкая, бывшая сегодня дежурной фрейлиной при великой княжне.
– Как? Принес из Зимнего? Из пожара? – ахнула Мэри.
– Да, и подвернул там ногу, так что теперь лежит в постели, и руки сильно обжег. И наглотался дыму – не говорит, а хрипит все время. Кое-как рассказал, что погиб бы, наверное, да его спас какой-то простолюдин. Тот сильно обгорел, его вытащили едва живого…
– Какой ужас! – Мэри вскочила с постели. – Я должна сейчас же ехать, поблагодарить бедного Иосифа.
В зале уже собралась вся семья. Император едва мог говорить от усталости: он всю ночь пробыл на пожаре. Он сообщил, что сгорел весь дворец.
Одевшись, все поехали туда и увидели, что огонь вырывается вдоль крыши, как раз над комнатами императора. Окна лопнули, и посреди пламени виден был темный силуэт статуи императрицы, единственной вещи, которую не смогли спасти, так как она придерживалась железной скобой, замурованной в стену.
Мэри потребовала, чтобы все отправились навестить Иосифа Россетти. Однако император, который уже знал о случившемся с Россетти, сказал, что ему нужен покой.
– После поблагодаришь, а сейчас лучше вернуться в Аничков. Нужно устраиваться там на долгое житье, Зимний будем отстраивать заново не меньше года, – устало сказал император.
– Я хочу узнать имя человека, который спас Иосифа, хочу поблагодарить, – начала было Мэри.
– Да он и сам его не знает, – ответил отец.
Мэри отправила Россетти записочку и цветы и вместе со всеми занялась разборкой спасенного имущества, которое от Зимнего перевозили в Аничков дворец. Только этими хлопотами можно было развеять
печальные мысли об ужасном пожаре.Если Мари Трубецкая, выгодно продав свою красоту, получила возможность распоряжаться огромным состоянием Столыпина (весьма своевременно, поскольку даже дом Трубецких на Гагаринской набережной был в это время продан за долги!), то Алексей Григорьевич значительно поднялся по светской лестнице: он сделался адъютантом герцога Лейхтенбергского, за которого вышла великая княжна Мария Николаевна. Мэри не захотела расставаться со своей подругой и фрейлиной (ведь выйдя за человека без титула и звания, Мари не могла бы появляться на придворных балах).
И вот красота Мари засияла новым блеском, обрамленная в купленные (отнюдь не взятые напрокат!) на деньги Столыпина бриллианты, и она с новым, только что обретенным достоинством замужней богатой дамы стала появляться в свете, уверенная, что теперь-то «они все» поймут… оценят… содрогнутся от горя, что потеряли ее и отдали «какому-то Столыпину»!
Не стоит уточнять, что мужа она не любила.
Современник писал о ней так: «Называя модных петербургских женщин тех лет, я забыл упомянуть о Марии Васильевне Столыпиной: по своей дружбе с великой княжной Марией Николаевной она играла видную роль в петербургском Большом свете и была олицетворением того, что в те времена называлось львицей… Ее красота была эффектна. Как все ее современницы, Мария Васильевна подражала Александре Кирилловне Воронцовой-Дашковой, но не имела ни чарующей грации, ни ее тонкого ума. Во всей ее особе проглядывало что-то резкое, до того резкое, что невольно, слушая ее, приходилось удивляться, как женщина, прожившая весь свой век в Большом свете и принадлежавшая к нему и по рождению, и по воспитанию, так бесцеремонно относилась ко всем обычаям и приемам этого Большого света».
Не то чтобы Мари Трубецкая, ныне Столыпина, не была тонка чувствами… но ее огромное самомнение мешало ей считаться с кем бы то ни было, кроме себя. Даже с отчаянно влюбленным в нее мужем. Она совершенно искренне считала, что законы и правила приличий не для нее. Имена ее любовников не называли – они не были теми людьми, общение с которыми, даже сугубо чувственное, может составить славу женщины. Однако все знали, что Мари спокойно, вполне открыто, откровенно и даже холодно наставляет рога Столыпину. Никто понять не мог, почему она с ним так жестока.
Для нее-то все было ясно: потому что он не Барятинский!
Впрочем, Столыпин до поры до времени был своей жизнью более или менее доволен. Но вот именно – до поры до времени…
А время шло, и многое менялось не только в жизни Мари, но и вокруг нее.
Великий князь Александр Николаевич вернулся из Европы помолвленным с прелестной принцессой, которую звали Максимилиана-Вильгельмина-Августа-София-Мария Гессен-Дармштадтская. Вскоре они обвенчались, и при дворе появилась великая княгиня Мария Александровна, жена будущего императора. Великой княжне Ольге Николаевне искали жениха среди европейских принцев. Согласно государственным интересам, в ее сердце больше не должно было быть места для князя Барятинского, как не было места для него в сердце ее старшей сестры Мэри.
Он безраздельно царил только в сердце Мари Столыпиной, но это его нисколько не волновало.
Барятинский присутствовал при венчании наследника Александра Николаевича, а потом отбыл на Кавказ, где был прикомандирован к Кабардинскому егерскому князя Чернышова полку и назначен командиром 3-го батальона этого полка. Полк участвовал в большой экспедиции князя Михаила Семеновича Воронцова для разгрома ставки Шамиля в ауле Дарго.
Экспедиция оказалась неудачной. Правда, Барятинскому удалось в ней блестяще прославиться во время занятия Андийских высот, однако он был тяжело ранен в ногу. Награжденный орденом Святого Георгия 4-й степени, он вернулся в Петербург как раз «вовремя», чтобы присутствовать на свадьбе Ольги Николаевны.